МЫ —ТОДА

«Тода ленивы,— говорят в Утакаманде,— они не хотят зарабатывать, вышивая цветочки и кошек». «Тода ленивы,— вторят в окрестностях,— они не могут расстаться со своими буйволами и наняться в качестве кули на плантации». «Тода непредприимчивы и глупы,— ползет слух по базару,— они не умеют делать деньги и копить их». «Тода беззаботны и неделовиты,— посмеиваются чиновники в конторе коллектората,—они не заставляют других работать на себя». Тода такие, тода этакие. Кажется, это маленькое племя является вместилищем всех пороков и недостатков, присущих человечеству. Мнение местного населения о тода твердо и непоколебимо. В нем проявляется единство взглядов английского плантатора и индийского чиновника, рыночного торговца и городского ростовщика, крупного землевладельца и плантационного кули. Так осудило капиталистическое общество тода.
Когда вы встречаете тода, то первое, что замечаете в них, это их глаза. Они смотрят на вас открыто, с ласковым дружелюбием. Для тода неважно знать, кто вы. Вы человек. А человек достоин всяческого уважения. Потому так приветливы люди племени с пришельцами, и потому так доверчиво и искренне смотрят на вас эти глаза. В них светится доброта и ум. Примитивный образ жизни, постоянное общение с природой, донесенные до наших дней древние обычаи и традиции сформировали цельный и определенный характер тода. Характер современного человека формируется иначе. Ему приходится испытывать огромное количество влияний, обусловленных сложностью и богатством материальной и духовной жизни цивилизованного общества. Он может быть одновременно добрым и злым, глухим к страданиям других и отзывчивым, искренним и хитрым, трудолюбивым и ленивым, отважным и трусом. В характере современного человека в сложной комбинации переплетаются зачастую противоположные и противоречащие друг другу качества. Поэтому бывает трудно определить человека одним только словом: добрый или злой, эгоист или отзывчивый и т. д. Цельный же, нераздробленный множеством внешних влияний характер тода в большинство случаев позволяет это сделать. В характере тода преобладает одна какая-нибудь черта, а остальные если и присутствуют, то полностью подчинены этой главной черте.
Доброта тода подчас бывает невыносимой. Она угнетает вашу сложную современную психику своей прямолинейностью. У доброго тода ни для кого не существует слова «нет». Даже если ему при этом надо поступиться самым необходимым, начиная с мелочей и кончая крупным. Талапатери я встречаю у опушки джунглей, недалеко от его манда. Борода наполовину закрывает его широкую грудь, густые черные волосы в беспорядке лежат на плечах. В руках у Талапатери искусно сделанные из ветви дерева рога буйвола.
— Покажи,—прошу я.
Он протягивает мне поделку.
— Я повешу ее над светильником.—объясняет он мне.
— Ловко ты сделал рога,—рассматриваю я со всех сторон изящно изогнутую ветвь.
— Тебе нравится, амма?
— Да.
— Вот и возьми ее.— Талапатери отступает от меня.
— Подожди, возьми взамен...
Но он смотрит па меня с мягкой улыбкой и отказывается что-либо взять. Я стою в растерянности с этими «рогами» и чувствую себя последним «бакшишником».
После этого случая я решила быть более осторожной. Но это не всегда получалось. Однажды в Тарнадманде я заинтересовалась посохами тода. Некоторые из них сделаны мастерски и покрыты искусной резьбой. Передо мной разложили все имеющиеся в манде посохи. Я сфотографировала их, чем вызвала немалое удивление присутствующих. Старик тогда протянул мне свой посох. Я, конечно, стала его обладательницей. Взамен ничего не было принято.
— Мое племя и твое племя,— объяснил мне старик,— будут дружить. Это тебе подарок.
Так в Тарнадманде я открыла первую страницу в тода-советских отношениях.
Тайсинпуф из Квордониманда, высокая, стройная, симпатизировала мне с первых дней нашего знакомства. Она была добра. Как только я приходила в манд, она оказывалась рядом. Тайсинпуф просила меня рассказывать о моих родственниках. Я начинала с родителей и тут все шло хорошо. Потом я позорно путалась в двоюродных братьях и сестрах, в племянниках и в дядьях. Тайсинпуф ловила меня на неизбежных в этом случае противоречиях и неточностях и выговаривала:
— Иэх! Амма! Ты не знаешь своего рода!
С точки зрения тода только умственно неполноценный человек не знает своих предков до седьмого колена и живых родственников. Поэтому в ее глазах я была малоприспособленной к жизни. А о таких людях надо заботиться. Тайсинпуф считала своим долгом меня кормить. Если в семье был только кофе, большая его часть принадлежала мне. Рис и чамай постигала та же участь. Каждый раз, усаживая меня на глиняной суфе в своей хижине, Тайсинпуф заботливо накрывала мои плечи путукхули. Путукхули было только одно на всю семью, но она настаивала, чтобы я его забрала. У меня хватило сил и совести отказаться. Однажды Тайсинпуф пришла ко мне с небольшим узелочком, который она с загадочным видом извлекла из-под путукхули. В узелочке оказалось около двух фунтов высохшего печенья, что продают на базаре в Утакаманде. Печенье, как я выяснила, было куплено для меня на всю дневную выручку, полученную семьей от продажи молока. Мой решительный отказ не обидел Тайсинпуф. Она поняла, что в чем-то допустила ошибку. Через несколько дней она сообразила в чем. Я не была ни членом ее семьи, ни родственником, поэтому мне неудобно было принять такой богатый подарок. Тайсинпуф ругала себя, как она сразу не догадалась об этом. Но ошибку можно было исправить. И Тайсинпуф с энергией принялась за дело. Она заставила меня выучить всех ее родственников. Правда, экзаменом осталась недовольна. Тем не менее через несколько дней она обрадовала меня сообщением, что принимает меня в свою семью. С этого момента в любой час дня и ночи я могла найти приют в ее хижине.
Заботиться о слабых, стариках, одиноких, увечных и слабоумных — традиционная обязанность каждого тода. В Тавуткориманде я встретила слепого старика — Казана. Он сидел на камне около храма и, подняв лицо к солнцу, с рассеянной улыбкой слушал мир. Он поворачивал голову к джунглям, когда оттуда доносился подозрительный шорох. Узнав его, старик снова подставлял лицо солнцу. Он слушал, о чем говорят вокруг и узнавал шаги людей, буйволов и даже кошки, живущей в манде. Казан никогда не видел мира. Он родился слепым. Мои шаги ему были незнакомы, и тень легкой тревоги легла на лицо слепого. Я назвала себя, и старик, успокоившись, закивал головой:
— Мутикен говорил мне о тебе, амма.
Казан охотно рассказал о себе. Он из Минниманда, из рода Куетол. Теперь живет здесь. Его жена умерла несколько лет назад. У него есть сын и дочь.
— Почему же ты живешь в манде людей из рода Петол? — спросила я.— Где же твои сын и дочь?
Рассеянная улыбка опять появилась на лице слепого.
— Мне везде хорошо,— ответил он.— Я могу жить в любом манде. Меня кормят и обо мне заботятся. Мне нравится в Тавуткори. Слышишь? — Казан опять поднял лицо к солнцу.— Шумят деревья в джунглях, разговаривают птицы, у каждой свой голос. Они о чем-то спорят. Слышишь? А вот идет маленькая Пандерпуф.
И действительно, из-за крайней хижины появилась серьезная и упитанная Пандерпуф. Она остановилась чуть поодаль, с опаской взирая на меня.
— Иди сюда! — позвал ее слепой.
Но Пандерпуф снова спряталась за хижиной.
— Убежала.— И снова стал слушать джунгли...
Одинокий Сириоф тоже желанный гость в любом манде. С ним делятся всем, что имеют. О столетнем Кулумуки из Квордониманда, сын которого куда-то исчез, неустанно заботятся все его соседи. Кулумуки уже давно не встает с глиняной суфы в своей одинокой хижине. Но каждый раз кто-нибудь разводит его очаг и ставит перед стариком еду.
Чем беспомощнее человек, тем большую заботу о нем проявят в племени. И никто не будет считаться с тем, член ли он его семьи, живет ли он в его манде, принадлежит ли к его роду. Брошенных на произвол судьбы в племени нет.
Да, если человек добр, он добр ко всем. Попросите о чем-нибудь Нельдоди. Принести, например, дикого меда из леса, проводить вас в дальний манд, рассказывать целый день легенды — он никогда не откажет. Соплеменник всегда найдет приют в его хижине, Нельдоди разделит последнюю еду с незнакомым человеком.
В любом племени есть не только добрые и отзывчивые, но есть и злые, грубые, дерзкие. Тода в этом отношении не исключение. И тогда эти неприятные качества проявляются в человеке тоже во всей их монументальности. Увидев такого человека, вы скажете: «Он злодей». До того, как он совершит какой-либо поступок, вы определите его характер по его лицу и глазам. Таков Сингарш из Муллиманда. Откровенно говоря, он мало похож на тода. Волосы коротко подрезаны и перехвачены полосатым шарфом, над верхней губой фатовские усики. В его глазах нет и сотой доли того дружелюбия, которое свойственно большинству его соплеменников. Злобный настороженный взгляд и резкие движения. Сингарш никогда не обращается прямо к интересующему его человеку. Он начинает громко и бесцеремонно расспрашивать о нем других. Эта грубость и бесцеремонность задевает стариков манда.
— Ты видела Сингарша? — однажды спросил меня Матцод.
— Видела.
— Он грубый и злой парень. Даже его родственники не хотят иметь с ним дело.
Когда Сингарш появляется на племенном совете, возникает ссора. Сингарш обязательно кого-нибудь оскорбит. А вот Тиликен подозрителен. Его небольшие глубоко посаженные глаза с недоверием останавливаются на любом человеке. Если Тиликена попросят что-нибудь сделать, он спросит: «Зачем? Кому это нужно?» Вопрос «Кому это нужно?» постоянно мучит его.
Как-то он мне сказал:
— Все чего-то хотят от меня. А зачем это им нужно? Я знаю, все люди себе на уме. Говорят одно, а думают другое. Вот ты щелкаешь этим,— он кивнул на фотоаппарат,— а зачем? Хочешь объяснить, да? Но ты скажешь одно, а подумаешь другое,— и уставился на меня своими исподлобья смотрящими глазами. Тиликен замучил подозрительностью весь свой род.
— Ты был на базаре? — останавливает он очередную жертву.
— Был, вот купил рис.
— А где деньги взял? — продолжает допрос Тиликен. Ему отвечают. Тиликен не верит и требует доказательств. Доказательствам не верит тоже. Наконец, измученный допрашиваемый безнадежно машет рукой и отходит от Тиликена. А тот стоит в размышлении и недобро смотрит вслед удаляющемуся.
— Ты выгнал буйволиц на пастбище? — снова начинается допрос. — Ты был в гостях в соседнем манде?
Завидев Тиликена тода стараются обойти его стороной. Поэтому у него нет друзей. Есть только собутыльники — кули соседних плантаций. Среди тода встречаются разные характеры. Но если определять характер племени в целом, можно сказать — племя доброе.
Эмоции тода также отличаются своей цельностью. Если тода рад, этому нет предела и границ. Он весь светится этой радостью. Веселье тода отличается детской непосредственностью. Они так искренне смеются, что, еще не зная в чем дело, тоже начинаешь смеяться. Они быстро, как дети, переходят от радости к печали, от печали к отчаянию. И это отчаяние не имеет границ. Оно заставляет плакать взрослого сильного мужчину и делает больной женщину. От радости больной может выздороветь, а от печали здоровый может умереть.
Примитивные условия существования формируют психологию тода. Последняя в свою очередь определяет бытующие в племени понятия. Например, собственность. В мире, находящемся рядом с миром тода, собственность — это прежде всего «мое». Человек стремится всеми средствами увеличить эту собственность. Ибо это дает ему преимущество перед другими. И не только преимущество. Владелец обширной собственности может заставить других, у которых ее нет, работать на себя. Чужой труд беспредельно может увеличить собственность и дать человеку власть над другими. Но тода еще не научились возводить собственность в ранг абсолютного «мое» и с ее помощью заставлять соплеменников работать на себя. Чем владеет тода? У него может быть дом, домашняя утварь, одежда, буйволы. Клочок картофельного поля, на которое тода имеет сомнительные права, вряд ли можно назвать его собственностью. Если у крестьянина в долине двадцать буйволов, он будет стараться увеличить свое стадо, даже если это придется сделать за счет несчастья другого. Тода этого делать не станет. Двадцати буйволов ему достаточно, чтобы прокормить семью. Но часто бывает, что у тода мало буйволов или их нет. Но какими-то судьбами у него появилась возможность купить буйвола. В таком случае люди долины идут друг к другу и покупают. Тода не пойдет к тода. Вести взаимные расчеты в племени — значит унизить себя и другого. Поэтому тода отправляется к бадага. Он просит бадага узнать, продаст ли такой-то тода ему буйвола или нет. Если получено согласие, бадага берет на себя функции посредника. Никто при сделке не торгуется.
Эта традиционная деликатность имеет свои основания. Дело в том, что часто тода, имеющий больше буйволов, чем другой, делится с последним. Так, у Кероза из Тидкораиманда сто буйволов. Он помогает менее состоятельным тода. Трех буйволов Кероз на сезон доения отдал Иллигуду из Куичкурманда. Иллигуд пользуется ими бесплатно. Пятнадцать буйволов находятся у соплеменника из Муллиманда. Кероз и ему подобные еще не постигли современного смысла понятия «мое». Если человек нуждается, значит, ему надо помочь. Ни один уважающий себя тода за помощь денег не возьмет. Если в семье есть серебряные или золотые украшения, оставшиеся в наследство от предков, ими может воспользоваться любой попавший в беду. Даже если он и не принадлежит к данному роду. Из манда в манд кочуют украшения и различные ценности, из манда в манд передаются красивые путукхули на «понос» и зонтики. Так же относятся тода и к картофельным полям. Они сдают за мешок картошки два-три акра в аренду. Но иногда не получают даже этого. Талапатери из Талапатериманда имеет пять акров земли около Котагири. Он сдал ее в аренду бадага. Тот давно ему ничего не платит и пользуется землей.
Талапатери только разводит руками и объясняет:
— Земля ведь мне не нужна. Я не умею сажать картофель. А Уди умеет.
— Но твоим детям не хватает еды,— говорю я.
— Ее всегда не хватает. Уди здесь ни при чем. Конечно, можно иметь собственность. Но разве она дана для того, чтобы пользоваться бедностью и несчастьем других? Она для того, чтобы содержать свою семью и помогать другим,— так думают тода.
Что такое деньги? Для племени это, прежде всего, базар в Утакаманде. Каждый вторник, когда тода получают деньги за молоко, сданное в кооперативное общество, они отправляются на базар. На рыночной площади то там, то здесь пестрят их путукхули. Тода резко выделяются среди рыночной публики своим ростом, статностью и тем достоинством, с каким ведут свои дела. Однако их достоинство на рыночных торговцев не производит впечатления. Торговцы обманывают их, а тода по-прежнему сохраняют достоинство и невозмутимость.
Я стою около лавчонки, на втором этаже которой помещается харчевня.
— Амма! Людмила-амма! — слышу я голос откуда-то сверху. Поднимаю голову и вижу Мутикена. Он делает приглашающие жесты.
— Иди сюда!
По узкой грязной лестнице взбираюсь наверх. Толкаю деревянные захватанные створки, занимающие треть дверного проема, и оказываюсь в «кабинете». Здесь за двумя длинными столами, забросанными остатками пищи и засиженными мухами, сидят тода: Матцод, Нельдоди, Кероз, Талапатери, Мутикен и еще несколько мне незнакомых лиц. Перед ними стоят плохо вымытые стаканы, наполненные мутноватой жидкостью скверного кофе. Такой же стакан ставят и передо мной. Все очень оживлены, много шутят и смеются. Облик этих бородачей, завернутых в путукхули, как-то не вяжется с этой полутемной комнатой харчевни, с ее стенами, украшенными грязными подтеками, с ее заплеванным полом и захватанными стаканами. Но тода чувствуют себя здесь уже завсегдатаями. Они требуют еще и еще кофе, и перед ними выстраивается батарея пустых стаканов.
— У вас что, праздник? — спросила я.
Все засмеялись. А Талапатери, радостно сверкая глазами, сообщил, что получил целых десять рупий в кооперативе.
— Что же ты на них купил?
— Кофе на всех.
Кофе на всех, печенье на всех, браслет на всех, зонтик на всех... На оставшиеся деньги можно купить кусок дешевой ткани, фунт риса и опять-таки тот же зонтик. Самая любимая вещь современных тода — зонтик. Даже подозрительный Тиликен в тот день приобрел зонтик. Он стоял посредине рынка и открывал и закрывал свое приобретение, косясь на окружавших его мальчишек. Оп разговаривал сам с собой: «Кому это нужно? Зачем?» Тиликен явно подозревал в чем-то нехорошем свой новый зонтик, а заодно и себя.
А в это время его соплеменники переходили от лавки к лавке, приценивались, переговаривались между собой и время от времени что-то покупали на всех... Дольше всего тода задерживаются у ювелирных лавчонок. Но не у каждой. Некоторые из них торгуют традиционными украшениями для тода. Это серебряные ожерелья и браслеты. Их делают в соседнем племени кота. Когда-то тода выменивали эти украшения на буйволиное молоко и масло. Теперь кота выносят ожерелья и браслеты на рынок, и их приходится покупать. Приобрести украшение жене — тоже традиция. Все деньги, обладателями которых тода становятся во вторник, остаются на рынке. В племени найдется немного таких, кто принесет деньги домой. Всем известно неумение тода копить. Но тода рассуждают по-своему. Как можно держать у себя деньги, если в них нуждается кто-то другой? Среди тода нет ростовщиков— нельзя наживаться на беде и несчастье другого.
Иногда случается, что тода получит сразу много денег. Тогда в манде, где он живет, наступает праздник. Все идут в кино. Если денег достаточно, туда может отправиться и весь род. С кино знакомы только манды, расположенные недалеко от Ути. К началу сеанса тода всегда опаздывают. Они никак не могут рассчитать время. Весь манд или род в середине сеанса вторгается в кинозал. С шумом рассаживаются, потом замирают, широко открытыми удивленными глазами смотрят на экран и... ничего не понимают. На экране перед ними проходит странная, чужая жизнь. Законы этой жизни, ее радости и страдания незнакомы тода. Они считают, что все это ненастоящее. Оснований у них для этого достаточно. До конца фильма высиживают немногие. Тода поднимаются один за другим, и по экрану, где в это время самый разгар страстей и мечутся в непонятной сутолоке герои, медленно проплывают бородатые тени высокогорных пастухов. На тода шикают и неодобрительно ворчат. От напряжения у них за полчаса разбаливается голова, и поскорее надо попасть на свежий воздух. Старики в изнеможении опускаются на землю тут же во дворе кинотеатра. Молодые крепятся, но и они еле держатся на ногах. Некоторые потом даже болеют. Соприкосновение с чужим миром не всегда проходит легко.
Однажды в течение месяца никто из тода не ходил в кино. Дело в том, что в их мандах появился очередной антрополог. Это был высокий серьезный человек, имени которого тода так и не запомнили. Антрополог очень спешил и плохо знал племя. За любую услугу этот странный человек платил. Тода не отказывались. Подарок есть подарок. Взамен этих бумажек тода ничего не могли ему дать... Они ведь хорошо понимали, что деньги ничего не стоят в отношениях между людьми. Деньги приходят и уходят, а люди, их доверие, дружба и помощь остаются. На этом держится мир тода, но антрополог не подозревал этого.
— Послушай,— сказал он однажды Апаршу,— ты знаешь легенды тода?
Апарш сдвинул красную косынку на лоб, отчего еще больше стал похож на старого пирата. Из-под косынки на антрополога смотрели смеющиеся хитрые глаза.
— Знаю,— ответил он.
— Расскажи,— попросил антрополог.
Апарш раскрыл рот и произнес первую фразу: «Давно когда-то жил человек. Звали его Понетан». Но его перебили. Ему предложили по десять рупий за каждую легенду. Это сразу изменило дело. Легенды о предках и богах не буйволиное молоко. Еще никто их не продавал. Не стал этого делать и Апарш. Но десять рупий за рассказ не так уж плохо. И Апарш начал рассказывать. Его природная фантазия хитроумно плела узор историй. Подбодренный вниманием соплеменников, он вдохновенно врал. Он рассказывал день, два, неделю, месяц. Антрополог старательно записывал слова рассказчика в тетрадь. Сидящие вокруг тода от удивления открывали рты, они никогда ничего подобного не слышали. Это было интереснее, чем в кино. Апарш наговорил на пятьсот рупий, он мог бы продолжать и дальше, но антрополог спешил и не мог задерживаться в Нилгири.
Угощение, которое устроил для всего племени Апарш на эти деньги, помнят до сих пор.
Что такое «мое», тода представляет себе еще смутно, но тем но менее он никогда не посягнет на чужое. Если он взял у кого-нибудь деньги, то обязательно их вернет. Если ему отдали что-то на хранение, он никогда от этого не откажется. В мае 1964 года неожиданно умер молодой Пешати. Незадолго до смерти он отдал на хранение сто рупий соплеменнику из манда Каниги. Об этом никто не знал, даже братья Пешати. На следующий же день после смерти Пешати этот тода принес деньги брату покойного. Искушение, которым бы мучился крестьянин из долины, плантационный кули или рыночный торговец, было ему незнакомо. Оно незнакомо большинству тода. Взял,— значит, отдай. Я без боязни оставляла в мандах свои вещи и не всегда помнила, что где оставлено. Если я долго не брала какую-нибудь вещь, мне об этом напоминали. Вещью могли воспользоваться, но она всегда возвращалась ко мне в целости и сохранности. Предметом особой заботы были мои фото- и кинокамеры. Плохо представляя себе, что это такое, тода понимали, что эти предметы важны для моей работы. Если я находилась вдалеке от них, их всегда охраняли. Особенно от детей. В Тарнадманде маленький тода, тихо подкравшийся сзади, зацепил за ремень кинокамеру и поволок ее к своей хижине. Мать, сидевшая в это время па пригорке, моментально сорвалась оттуда и возвратила мне «добычу» ее сына.
В Индии немало племен, разоренных и уничтоженных капиталистической стихией, в водоворот которой они попали. Разрозненные и разобщенные, выброшенные на панели городов, они восприняли пороки современного мира. Стараясь удержаться и выжить в этом незнакомом и чужом мире, они становятся ворами, нищими, пополняют собой армию городского плебса. Эта страшная судьба пока не постигла тода.
Они стараются держаться подальше от города, от его клоак и соблазнов. Родовая солидарность и взаимопомощь сохраняют им их человеческое достоинство, не позволяют гибнуть тем, кто сам не может противостоять жизненным невзгодам. Среди тода вы не найдете ни одного нищего. Никто из них не стоит с протянутой рукой на утакамандском рынке. Племя этого не допустит.
Но вряд ли можно утверждать, что тода полностью свободны от разлагающего влияния окружающего их мира наживы и эксплуатации. Его тлетворное дыхание постепенно заражает племя. Склонность к спиртным напиткам, привитая тода еще англичанами, дает себя знать с каждым годом все больше и больше. Время от времени пьяных тода на улицах Ути забирает полиция (в Нилгири сухой закон) и сажает в камеры городской тюрьмы. Деньги, которые получают тода от продажи молока, нередко пропиваются. В пьяном состоянии тода может, подражая местному жителю, попросить у чужого «бакшиш». Потом он повторяет это уже в трезвом виде. «Бакшишников» в племени пока единицы. Но чем ближе манд к городу, тем больше возможности встретить такого тода. Просить «бакшиш» — определенная ступень падения, отступление от племенной традиции, ее нарушение. Отступник старается защитить и оправдать себя. И тогда приобретаются качества, несвойственные тода. Качества, культивируемые утакамандским рынком,— дерзость, нахальство, известный цинизм. Не ищите в глазах «бакшишника» дружелюбия, доброты и искренности. Вы их там не найдете.
Появились тода, которые научились копить деньги и не так легко с ними расстаются, как другие. Их немного. Пока единицы, но тенденция уже существует. Некоторые из них начинают подражать местным торговцам и предпринимателям. В доме такого тода вы найдете многое из того, что не имеет отношения к традиционному укладу жизни. На стенах висят семейные фотографии и тамильские кинозвезды, тщательно вырезанные из какого-нибудь иллюстрированного издания. Рядом с глиняной суфой стоит стул и колченогий стол. На столе дешевый радиоприемник. Он не действует, потому что в мандах тода нет электричества. Но приемник — своеобразный символ зажиточности и предприимчивости его хозяина. Предприимчивость может быть разная. Тода, например, не сдает свое картофельное поле в аренду, а нанимает для его обработки кули. Можно использовать соплеменника для ухода за буйволами или для доставки молока на рынок. Так делает Кагудан из Уддакораиманда. Шестнадцатилетнего тода, который пасет его буйволов, он кормит. Самый предприимчивый среди тода — Нальгинар из Бедукалманда. На картофельном поле он решил культивировать чай. «Плантация» небольшая, всего два с половиной акра. Но она ставит Нальгинара в глазах его соплеменников в один ряд с европейскими плантаторами. Нальгинар пока единственный «плантатор» среди тода.
К этой же группе принадлежат и те, кто в какой-то мере связаны с местной администрацией и занимают лидирующие позиции в племени. Например, Пеликен — президент Прогрессивного союза тода Нилгири. Он уже хорошо знает цену деньгам и тянется к современным благам. Но таких тода еще слишком мало, и их влияние на традиционный уклад жизни незначительно. Тода-«предприниматель» и малосостоятельный его соплеменник нередко в одинаковой степени страдают от рыночного грабежа и ростовщического произвола.
Тода — трудолюбивое племя. Однако это трудолюбие определяется социально-экономическим уровнем их существования. Отсутствие резкой имущественной дифференциации и внутри племенной эксплуатации позволяет им работать ровно столько, сколько необходимо для обеспечения дневного существования. Не более. Поэтому значительная часть дня оказывается свободной от всякого рода забот. Человеку, привыкшему к строго нормированному рабочему дню в капиталистическом обществе, такое положение кажется странным. Он не понимает, каким образом тода может ходить в гости, когда он хочет, провести целый день на базаре, полдня пролежать на пригорке, днями бродить по лесу в поисках дикого меда и съедобных кореньев. Плантационный кули и батрак в Нилгири работают двенадцать-четырнадцать часов в день. Они работают на своего хозяина и на себя. Тода находится в зависимости от ростовщика и торговца, но ни надсмотрщик, ни хозяин над его душой не стоит. Тода свободно распоряжается своим днем. Повседневных обязанностей у него немного. Племя не занимается ни охотой, ни рыбной ловлей. Буйволы—вот вокруг чего сосредоточена жизнь тода. Идет день за днем, и каждый из них повторяет предыдущий. Только церемонии и посещение рынка вносят разнообразие в их установившийся столетиями порядок.