Плантации, плантации... Крупные и мелкие. Доходные и убыточные. Плантации, требующие ухода и присмотра. Плантации, требующие тяжелого труда тысяч рабочих рук...
Сельскохозяйственные рабочие, или кули, стекаются на плантации Курга из разных мест: из Кералы, из Майсура, из Тамилнаду. Они — поденщики. Им платят две-три рупии в день за многие часы утомительной работы. Они живут в неудобных и густонаселенных бараках, построенных для них крупными плантаторами. В бараке не всегда разрешают поселить семью. За барак надо платить. Там, где нет бараков, кули ютятся в наспех сделанных глинобитных хижинах. Такие хижины разбросаны в Курге повсюду. Бараки и хижины — неотделимая принадлежность плантаций, и их обитатели, бедно одетые люди с натруженными руками, — тоже неотъемлемая принадлежность этих плантаций. У них своя жизнь, совсем не похожая на жизнь их хозяев. Так же как не похожи их поселки на обычные кургские деревни. Поселки, где стоят хижины плантационных кули, выглядят как чужеродные островки на кургской земле. У таких поселков нет связи с этой землей, и поэтому они производят впечатление чего-то временного и преходящего. Кули приходят в Кург, потом его покидают, отбывая в родные места. И лишь немногие из них задерживаются там надолго. По вечерам поселки светятся тусклыми огоньками керосиновых ламп. Огоньки быстро гаснут, так как обитатели глинобитных хижин ложатся рано спать. На рассвете им надо быть уже на ногах и поспеть вовремя на плантацию. Если вы попадёте в такой поселок после девяти часов вечера, вы никого не встретите на его пустынных кривых улочках. В лучшем случае вы сможете наткнуться на завернутого в рваное одеяло человека, спящего прямо на земле. На того, кому еще не нашлось места даже в убогой хижине.
Все эти поселки пришлых кули своим временным неустроенным бытом, своей безликостью, своей непричастностью к земле, на которой они стоят, похожи друг на друга и повторяют друг друга. Они так и не приобрели своей окраски, своей отличающей их от других специфики. Мир наживы обесцветил их обитателей и их жизнь, навязав им удобный этому миру утилитарный и убогий стандарт.
Неожиданно среди этого удручающего однообразия я наткнулась на нечто такое, что заставило меня взглянуть по-иному на кули Курга. Те, о которых и хочу рассказать, тоже были кули и тоже работали на плантации. Они тоже жили в глинобитных хижинах, но в том, как эти хижины стояли, был какой-то свой традиционный порядок. И сами они выглядели и держались иначе, чем остальные.
Все произошло совершенно случайно. Был ясный декабрьский вечер, и в небе взошла голубая луна. Ее мягкий свет заливал рисовые поля, соседнюю плантацию и дальние склоны лесистых гор. Стояла та удивительная тишина, когда день со своими заботами уже отошел, а таинственная жизнь ночи еще не наступила. И вдруг раздался отчетливый и ритмичный бой барабана. Он возник так неожиданно и так «ниоткуда», что мне показалось, будто чьи-то невидимые руки бьют в туго натянутый голубой диск луны. Я остановилась и прислушалась. Но местность была пустынной, никто не появился на дороге, а барабан звучал все громче и призывней. Через какое-то время я поняла, что звук идет со стороны придорожной рощи. Той рощи, которая сливалась в призрачном лунном свете с лесистым склоном стоявшей неподалеку горы и от этого делалась незаметной. Я направилась к роще и увидела огоньки между деревьями. Тянуло дымом, Через несколько шагов я наткнулась на глинобитную, крытую рисовой соломой хижину. Но в хижине никого не оказалось. Барабан бил где-то совсем близко, и вдруг в просветах между деревьями вспыхнуло и поднялось пламя. Раздалось пение. Я не слышала слов песни, но в ней, как и в барабанном бое, было что-то призывное и праздничное. Я наткнулась еще на несколько хижин и поняла, что попала то ли в деревню, то ли в поселок кули. На вытоптанной площадке между хижинами горел костер. Вокруг костра под барабан и песню двигались люди. Они танцевали. Их танец был плавный и размеренный, непохожий на резкие воинственные танцы кургов. Я остановилась под деревом, стараясь остаться незамеченной. Песня была такой же плавной и размеренной, как и танец. Танцоры, освещенные огнем и луной, мягко взмахивали руками и, чуть сгибаясь в талии, осторожно и легко переступали с пятки на носок. Они плыли свободно и естественно. Что-то неуловимо знакомое было в движениях и облике этих людей. И я вспомнила освещенные луной джунгли и индийское племя панья, исполняющее свой ночной танец. Но одежда на этих танцорах была другая. Шорты и поношенные рубашки на мужчинах и простые темные сари на женщинах. В то же время они напоминали виденных мною панья. Темнокожие, с широкими носами и толстыми губами. У многих были кудрявые пышные волосы. И я определила: австралоиды. Так антропологи назвали древнейший слой населения Индии. Слой, который уже исчезает, но все еще сохраняется в племенах Южной Индии.
В это время облезлая собачонка подошла к дереву и возмущенно уставилась на меня.
― Уходи, — сказала я ей шепотом.
Но она явно не хотела этого делать. Она лаяла и не отходила от меня. Она специально привлекала ко мне внимание. Она сообщала о своей неожиданной находке. Барабан замолчал, и согнутый старик с густыми кудрями седых волос направился к собаке. Сначала он не заметил меня, а потом остановился и стал пристально рассматривать.
— Здравствуйте, — сказала я.
Старик ничего не ответил, но потом растянул в улыбке беззубый рот.
— Я тебя знаю, — сказал он.
— Откуда? — удивилась я.
— Видел тебя на плантации вместе с хозяйкой. Будешь нашим гостем? — неуверенно спросил он.
— Буду, — подтвердила я.
Так я вошла в новый для меня и самый древний мир Курга. Деревня, в которую я попала лунным вечером, принадлежала людям, называвшим себя иерава. Они были плантационными кули, а называли себя так потому, что когда-то принадлежали к большому и древнему племени иерава. Племя исчезло, но осталось его имя и эти люди. Люди и имена. И не только иерава. В Курге были курумба, мале-кудия, холея, палея, калпа. Маленькие, темнокожие, толстогубые древние аборигены этих мест. Представители бывших лесных племен, еще не утративших полностью всего того, что у них пытались отнять за многие века. С незапамятных времен они населяли леса Курга и соседнего Малабара. Одни были охотниками и собирателями, другие занимались подсечным земледелием. У них была своя родовая система и законы рода были священны для них. Роды имели своих прародительниц, и их таинственную силу чтили в каждой женщине-матери. Поэтому матерям принадлежало последнее и решающее слово в племени.
Они долбили деревянной мотыгой лесную землю, уходили с луком и стрелами охотиться и приносили из леса мед, коренья и дикие ягоды. Они строили хижины из бамбука и при помощи того же бамбука добывали огонь, который грел их холодными зимними ночами. Такими же ночами они пели и танцевали у Большого огня и били в барабаны, на которые натягивали шкуры убитых ими животных. Они знали много песен и еще больше сочиняли. В них они воспевали красоту своей земли и торжественность лунных ночей, животворную силу солнца и благодатную прозрачность текущей воды. В них они пели о своей любви, о мужестве и отваге.
Когда они умирали, родственники закапывали тела умерших в плодородную землю, а жрецы читали над ними заклинания. Живые верили, что души умерших взмахивали черными вороньими крыльями и уносились в лес, превращаясь в духов. В духов злых и добрых, как и сами люди.
Они поклонялись родовым и племенным богиням: Мариамме, Куттадамме, Карингали, Чамунди. Им они приносили в жертву животных, которых приручили и которыми дорожили: коз, свиней, петухов. В честь этих богинь они сооружали лесные святилища и ставили высокие гранитные камни. Они поклонялись духам леса и гор, рек и скал. Духам ушедших в другой мир предков. По праздникам они беседовали с богами и духами. Но не сами, а через пророков и оракулов. С помощью тех, в кого, они считали, вселяются эти высшие и невидимые существа. Пророки в такие моменты становились отрешенными и недоступными, как эти существа. В них пробуждались необъяснимые силы, и они освобождали их с помощью тайных благовоний и волшебных танцев, чары которых действовали и на богов, и на людей. Первых они заставляли «говорить», а последних впадать в благоговейное молчание.
Души этих людей были просты и безыскусственны. Они умели слушать, как растут деревья, о чем шумит камыш в речных заводях. Они знали язык птиц и считали сильных зверей своими родственниками. Они почитали солнце и луну, умели улавливать призрачный свет звезд и разгадывать его воздействие на людей. В те времена у них не было ни богатых, ни бедных. А были только сильные и слабые, знающие и незнающие. Они подчинялись своим вождям и жрецам и шли защищать свое племя, если нападал враг. Иногда они нападали сами, если для этого было основание. Сколько все это продолжалось, сказать трудно. Легенды остались в далеком прошлом, похожем на ранний сон. Настоящее сохранило только их обрывки, которые нельзя соединить воедино, как из обгоревших головешек нельзя воссоздать ствол, легший в огонь костра. Того костра, который называется Временем.
Когда появились в этих лесах и горах светлокожие пришельцы? Тоже трудно сказать. Может быть, сотни, а может быть, тысячи лет назад. Костер Времени сжег память о первых из них. Возможно, было время, когда те и другие жили рядом, не мешая друг другу. Два разных мира, две разные расы. Но земля у тех и других была одна и та же. Двух разных земель в Курге не было. Это и решило многое, что произошло потом. Пришельцы называли себя чужим именем «кодава». Сначала земли хватало на всех. Но у кодава происходили какие-то странные перемены. И перемены эти требовали все больше земли. Земельный спор решился в пользу сильных. В пользу тех, у кого были мечи, быстроногие кони и дома, похожие на крепости. Темнокожих людей, что жили издавна на этой земле, оттеснили сначала в горы, туда, где было холодно и необжито. Кодава отнимали землю не только у лесных племен, но они воевали из-за этой земли друг с другом. У некоторых из них ее стало так много, что они сами были не в состоянии ее обработать. Им нужны были люди, которые бы сделали это за них. Но в Курге были только они, темнокожие аборигены и эти воинственные собиратели земель. Третьего никого не было. И это решило судьбу лесных племен. Их стали захватывать и превращать в рабов. В рабов, которые должны были обрабатывать поля кургов.
В литературе такой процесс называется «домашним рабством». Но название не меняет существа. Раб есть раб. Иерава, курумба, холея и им подобных прикрепили к хозяевам, и они без разрешения не могли от них уйти. Кроме еды, они ничего не получали.
Рабов покупали и продавали. В XVII веке пара рабов в Курге стоила 42 рупии. В середине XIX века христианский миссионер Мёглинг писал, что холея и иерава «продаются и покупаются по цене ниже цены скота». Без разрешения хозяина раб ничего не мог сделать. Даже жениться. Для этого хозяин должен был купить ему жену по своему вкусу и усмотрению. По цене не более 13 рупий. Как правило, хозяин это делал. Ибо будущие дети — это будущие рабы. Вложенный в брачное предприятие капитал приносил доход. Престиж самостоятельного курга измерялся не только количеством земли, но и количеством рабов, которыми он владел. Наибольшее число рабов было у кургских раджей. Рабы были разные. Одни были прикреплены к земле и не продавались отдельно от этой земли. Но если продавалась земля, то рабы вместе с ней отходили к новому хозяину. Вторая категория принадлежала дому и семье. Этих можно было продавать отдельно.
К середине XIX века в Курге практически уже не сохранилось свободных лесных племен. Они были превращены в рабов. Остались только названия этих племен да обычаи, которые сохранили эти рабы какими-то усилиями.
Две культуры долгое время существовали рядом. Сначала в свободном состоянии, а потом на положении хозяина и раба. Но и это положение предполагало их тесный контакт, потому что и те и другие были немногочисленны и потому что территория, на которой все это происходило, была мала. Две расы существовали рядом. Светлокожие европеоиды и темнокожие австралоиды. Одни земледельцы, другие в основном охотники и собиратели. Какая-то разница в уровнях их культур была. Но эта разница касалась в основном материальной стороны, духовные же миры их чем-то напоминали один другой. И поэтому ни один из них не подавил другой. Они взаимовлияли и взаимопроникали. Эти процессы формировали и шлифовали духовный мир тех и других. Хозяева присоединили богов своих рабов к своему пантеону, их духов — к своим духам. В какой-то мере это делалось сознательно: материальное господство должно быть освящено духовным. Кургские жрецы пришли в лесные святилища и объявили их своими. Они стали воздвигать в честь лесных богинь привычный им вертикальный камень. Они делали то, что позже сделают брамины, проникшие в кургские храмы. Те и другие совершали это во имя «идеологического господства». Светлокожие жрецы научились «дьявольским» танцам и «разговорам с богами». Возможно, что-то подобное они уже делали и до этого.
С другой стороны, рабы и их жрецы принимали участие в празднествах кургов, видели, как те поклонялись реке Кавери, входили в тонкости кургского ритуала. Со временем возникло то общее в верованиях и мировоззрении хозяев и рабов, что крайне усложнило духовный мир Курга в целом, населило его множеством разнообразных богов и духов и затруднило представление об изначальной религии и мировоззрении хозяев и рабов. Так покоренные темнокожие аборигены внесли свой вклад в духовный багаж светлокожих покорителей, значительно расширив и обогатив его.
Официально рабство в Курге продолжалось до конца XIX века, то есть до того момента, когда английские завоеватели стали закладывать там первые кофейные плантации. Рабство стало невыгодным новым хозяевам и новым отношениям, которые пришли на смену старым. Англичан больше устраивал труд батраков и сельскохозяйственных рабочих. «Освобожденные» постепенно становились ими. Но только постепенно. Рабство в его пережиточной форме продержалось в Курге еще долго, вплоть до нашего века, а в некорых местах и до недавних дней. Все, что пронеслось над маленькой горной страной, а затем и утвердилось в ней, сначала разрушило племенную и родовую организацию ее коренных обитателей, вырвало их из привычного образа жизни, затем бросило в рабство, а потом в бараки и хижины плантационных кули. Но как ни удивительно, до сих пор иерава и курумба, мале-кудия и холея, палея и калпа сохраняют своеобразие духовного мира, который отличает их от пришлых плантационных кули. И поэтому после тяжелого рабочего дня еще звучат их песни, их барабаны выбивают танцевальный ритм, а в лесах продолжают жить их боги и духи. Ну, а в остальном они не отличаются от других.
Каждое утро, в дождь и в жару они, потомки бывших рабов, как и их предки много лет назад, тянутся вереницами на поля и плантации Курга. Они покорно идут работать на хозяев, потомков тех, кто когда-то поработил их. У них пока нет другого выхода. Их уделом остается бесконечный день, заполненный тяжелым трудом, жалкие три рупии и грязные каморки в тесных, перенаселенных бараках. Они идут, опустив головы, стараясь избежать ястребиного взгляда плантатора или его надсмотрщика. Мужчины, женщины, старики, дети. Одно рабство сменилось другим. Тем, которое щедро предоставило в их распоряжение свободное капиталистическое предпринимательство в Курге. Но считают ли они, что ни им, ни их детям не вырваться из крепких многолетних пут этого рабства? Конечно, нет. Поэтому они вступают в профсоюзы, не опускают глаз перед всесильным хозяином, их голоса, требующие человеческих условий, звучат в дружном хоре забастовщиков. Их дети начинают получать образование. И в детях их будущее. Не такое близкое, как хотелось бы, но тем не менее будущее. У них было прошлое, у них должно быть и будущее. Некоторые из них уже понимают, что оно зависит от них самих, а не от тех, кто дает им работу, разъезжает на автомобилях, проводит праздные вечера в английских клубах.