Она сидела у костра и, не отрываясь, смотрела в огонь. О чем она думала? О детях, которые не оправдали ее надежд? О муже пьянице, жалком и ничтожном человеке, тратящем свою жизнь в английских клубах? Или о безрадостном тяжелом труде ради денег, загубившем ее молодость и рано состарившем ее? А может быть, о матери — подвижной сухой старушке с глазами, полными вечного укора? А может быть, ни о чем таком она и не думала, а просто следила за своенравной и неожиданной игрой пламени. Дрова сухо потрескивали в костре, в небе стояла полная луна, а на поле и лес наползали голубоватые полосы вечернего тумана. Становилось сыро и холодно. Но она продолжала сидеть и только время от времени подставляла огню свои ноги, обутые в мужские резиновые сапоги. Пламя клало меняющиеся тени на ее лицо, и от этого оно становилось то мягким и задумчивым, то жестким и упрямым. Но тени ни разу не изменили рисунка его твердого рта, хищных крыльев тонкого носа и бездонности глубоко посаженных черных глаз.
Наконец она оторвалась от пламени, повела зябко плечами, на которые было наброшено потертое демисезонное пальто, и потянулась к бутылке с пивом. Она долго и пристально смотрела, как текла, играя в свете костра, его золотистая струя в высокий стакан. Потом стала пить из стакана крупными, жадными глотками. Мне стало почему-то неловко, как будто я подсмотрела то, чего не должна была видеть. Но она, погруженная во что-то свое, не обращала на меня внимания.
— Я не люблю людей, — неожиданно начала она глухим с хрипотцой голосом. — Представьте себе, не люблю и не боюсь в этом сознаться. Растения намного лучше их. Кофе, например, или рис. Они отдают сторицей то, что ты в них вложила. Люди не отдают ничего. Они только стараются урвать. От них не дождешься даже благодарности. Поэтому я не люблю людей.
Это было похоже на исповедь. Очень странную и необычную исповедь. И происходила она на большой кофейной плантации, около бетонных боксов, где сушили бледноватые зерна кофе.
— Да,— повторила она с вызовом, — я не люблю людей!
Она поднялась и, размашисто ступая по росистой траве, направилась к боксам. И оттуда вскоре донесся ее властный голос:
― Долго вы здесь будете валяться без дела? Думаете, если хозяйка отвернулась, так можно все!
Кто-то тихо и робко оправдывался.
— Мне ваших возражений не надо! ― Вновь зазвенел хозяйский голос. — Марш! И за дело. Я вам покажу, кто я такая!
Кто такая... Миссис Ченгаппа, хозяйка одной из крупных плантаций Курга, жена своего мужа и мать, своих детей. Вот кто такая.
Случилось так, что с мистером Ченгаппой я познакомилась раньше, чем с его женой. Имение и плантации Ченгаппов были расположены в Южном Курге в небольшом придорожном поселке. Мои знакомые в Меркаре посоветовали навестить их, так как Ченгаппы, по их мнению, могли представлять для меня интерес. Я не стала откладывать этот визит и добралась до поселка на попутной машине. В поселке мне указали на ворота и ограду, расположенные чуть в стороне от остальных домов. Я вошла в ворота и попала в обширный двор. Двор представлял собой английский газон, пересеченный аккуратными дорожками. В углу я заметила теннисный корт, а потом обратила внимание на дом, вернее, на дома. Их было три. Один напоминал традиционный кургский дом предков. Зато два других представляли собой двухэтажные особняки, выстроенные в стиле модерн. Я поняла, что попала к людям очень состоятельным.
Во дворе было пусто, и я стала решать, в какой из домов постучаться. Я поднялась на ступеньки двухэтажного особняка и постучала в его стеклянную дверь. На стук никто не отозвался. Я нажала на ручку, дверь поддалась, и я оказалась в большом просторном зале, стены которого были отделаны деревянными полированными панелями. В зале были камин и бар со стойкой. Посередине зала на мягком пушистом ковре стоял человек. В яркой желтой рубашке, бриджах и лихо сбитой на затылок вельветовой шляпе он был похож скорее на американского фермера, чем на курга. Человек резко повернулся ко мне, и его глаза на красном оплывшем лице радостно и выжидающе уставились на меня.
— Здравствуйте, — вежливо сказала я.
— Что будем пить? — неожиданно спросил он меня, не отвечая на мое приветствие.
Вопрос поставил меня в тупик, и я не смогла сразу ответить.
― Я спрашиваю, — с угрозой в голосе повторил он, — что будем пить?
― Но сначала я должна объяснить...
― После, после! — замахал он на меня пухлыми руками. ― Все объяснения после. У нас совсем нет времени. Решайте быстро и бесповоротно. Иначе... И он с опаской посмотрел на двери.
Видимо, за этими дверьми и находилась неведомая мне опасность, которая чем-то грозила человеку и сокращала его время.
— Джин! — выпалила я, еще ничего не понимая, и внутренне похолодела. Я знала, что крепкий джин после утомительной дороги свалит меня с ног. Но отступать было поздно. Человек действовал с завидной быстротой. Он выхватил бутылку со стеклянной полки, почти швырнул ее на журнальный столик и дрожащей рукой стал наливать джин в стаканы.
— Хлопнули! — деловито сказал он.
Глазки человека засветились восторгом, он удовлетворенно вздохнул и, наклонившись ко мне, зашептал:
— Бутылка начата. Теперь уже никто не помешает, даже она. — И снова покосился на дверь.— Трудность состоит в том, чтобы начать. А уж кончить-то, мы ее кончим. — И захихикал, потирая пухлые ладони. Я поняла, что «она» должна появиться из этой двери.
— А теперь объясняйте, — великодушно разрешил человек.
Однако он не вникал в мои объяснения и лишь смотрел на меня растроганным и влюбленным взором. Только два слова зацепили его ум. Эти слова были «Советский Союз».
— Откуда вы? — переспросил он меня, не веря своим ушам.
— Из Советского Союза.
Человек обреченно и печально уставился на меня.
— Кажется, я напился, — сказал он грустно. — Но почему так быстро?
Второй стакан джина поправил дело.
― А я — Ченгаппа, — сказал он доверительно.
― Очень приятно, — ответила я.
В это время дверь раскрылась и на пороге возникли «она». Миссис Ченгаппа. Увидев нас, она впала в какую то глубокую задумчивость. Воспользовавшись этой краткой задумчивостью, мистер Ченгаппа «на глазах изумленной публики» быстро прикончил бутылку. Ниламма Ченгаппа тяжело опустилась в кресло рядом с журнальным столиком и угрожающе сказала:
— Так.
При первых звуках «ее» голоса Ченгаппа вдруг вскочил и восторженно закричал;
— Ниламма! Это наш гость! Наш дорогой гость.
И, продолжая выкрикивать что-то еще, напоминающее лозунги, он стал как-то блудливо, боком продвигаться к двери. Наконец он добрался до нее и исчез.
— Так, — повторила Ниламма. И теперь это полностью относилось только ко мне.
Но законы кургского гостеприимства возобладали в ней, и я была оставлена в имении на несколько дней.
Так началось мое знакомство с семейством Ченгаппов.
Ниламма была самой значительной и самой интересной для меня фигурой среди всех остальных в этом богатом плантаторском имении. Двухэтажные особняки, английский газон, теннисный корт, автомобили, слуги, кофейная плантация, приносящая три миллиона рупий в год, — всего этого у Ниламмы Ченгаппы еще лет двадцать тому назад не было. Все это пришло потом. А что было? Дом матери и скромное рисовое «поле предков» и более чем скромный достаток в этом доме. Ниламма была шестым ребенком у матери. Несмотря на скудость средств, ее все-таки отдали учиться в школу, потому что мать считала это необходимым для своих детей. В школе Ниламма была одной из лучших учениц. Она схватывала все на лету, отличалась живым, свободным умом и сообразительностью. Школьные учителя говорили матери Ниламмы, что девочку надо учить дальше. Ее место в колледже. Там из нее может получиться незаурядный человек. Такую возможность потерять нельзя. Но жизнь рассудила по-своему. С каждым годом матери становилось все труднее платить за обучение. А потом появился Ченгаппа, застенчивый молодой человек. Он не был состоятельным, но двадцать акров земли, которыми он владел, вполне могли прокормить небольшую семью. И Ниламма вышла за него замуж. С мечтой о колледже пришлось расстаться. Но Ниламма умела и любила работать. Да и Ченгаппа еще не был тогда завсегдатаем английских клубов. Это пришло к нему позже вместе с особняками, автомобилями и баром. А тогда у них не было денег, чтобы нанять батраков, и они работали на поле сами. Они вставали с первыми лучами солнца и возвращались домой, когда уже становилось темно. Но Ниламма была способной не только в учебе. И в хозяйственных делах она оказалась не менее сообразительной. Она быстро стала понимать, что приносит больший доход, а что меньший. Это она уговорила Ченгаппу посадить на их земле мандарины. И не ошиблась. В тот год мандарины принесли им хороший доход. Удалось отложить даже немного денег. Ченгаппа не мог нахвалиться женой. Он понял, что главной в их делах становится она. Понял и успокоился. И вот тогда он начал постепенно отходить от этих дел, считал, что Ниламма прекрасно с ними справится сама. Он стал охотно ездить в Меркару и допоздна засиживался в гостях. Ниламма же все больше и больше входила в дела. Появился первенец, но это не отвлекло ее. Постигнув деловую игру, она обнаружила спортивный азарт и крепкую мужскую хватку. Она стала копить деньги, и это накопление постепенно превращалось в смысл ее жизни. Ее радовало появление каждой лишней рупии. Она жадно их пересчитывала и клала на банковский счет. Но настоящей се страстью стало приобретение земли. Она скупала ее у соседей, у родственников — по акру, по пол-акра. Она не жалела себя, утешаясь тем, что делала все это во имя собственной семьи, во имя детей, которые не будут знать нужды, как знала ее она.
В округе к ней относились с опаской, но и уважали. Многим было известно, что Ниламма ничего не упустит и всегда добьется своего. Она клала камень за камнем в фундамент будущего богатства. Она перестала стесняться в средствах и осторожно и умно выслеживала свою добычу. И всегда что-нибудь урывала из этой добычи. Дух стяжательства овладевал ею, что-то необратимо меняя в ней самой, но она не обращала на это внимания. Акр, еще пол-акра, еще акр. Ложась спать, она подсчитывала эти акры. И хотя она уже могла напять двух-трех батраков, тем не менее она понимала, что это еще не то, к чему она стремилась. В своих мыслях она видела совсем другое: сотни акров кофейной плантации, комфортабельный двухэтажный особняк, слуг, автомобили, благополучие детей, ни в чем не знающих отказа. Во имя этого она поднималась каждый день на рассвете в любую погоду, месила резиновыми сапогами грязь полей, подгоняла батраков, не давая передышки ни себе, ни им. Во имя этого хитрила и обманывала, стараясь увеличить свою землю. Она цепко ухватывала человека, оказавшегося в нужде или беде. У нее не было жалости к таким. К ним она была беспощадна, ибо цель оправдывала все средства. Потом ее первенец скажет, обводя рукой окрестности: «Это все наше. Наша земля, наш кофе, наши рабочие. Все наше». Тогда она об этом еще не знала. Но к этому сознательно стремилась. Из красивой девушки она постепенно превратилась в небрежно одетую, не следящую за собой женщину. Черты лица ее огрубели, голос от работы и крика на батраков стал хриплым. В ее лице появилось то хищное выражение, которое так пугало ее старую мать.
― Ниламма! — говорила она ей. — Что ты делаешь? Опомнись! Зачем тебе все это? Ведь у тебя уже достаточно средств, чтобы прокормить большую семью. Остановись! Зачем ты себя губишь? Человек живет на земле, чтобы быть счастливым. У тебя есть все для счастья.
Да, у нее было все для этого счастья. Дом, дети, муж. Не было только счастья. Но она почему-то не ощущала потребности в нем. В том счастье, о котором говорила мать. Ее счастье было в другом. В большой кофейной плантации. Если бы она тогда знала, что все так получится. Будет плантация самая крупная в округе, будут особняки и слуги, но счастья опять-таки не будет. Ибо она, не заметив этого, разменяет его на звонкую монету наличности. Как разменяла и свою жизнь, которая могла бы стать иной.
Ченгаппа все чаще и чаще исчезал из дома, все реже интересовался делами хозяйства. Неумолимо движимая стяжательством, как гончая запахом близкой дичи, она не замечала, что происходит с Ченгаппой. Он не помогал ей, но и не мешал. И этого было достаточно. Но, когда она, наконец, задумалась о нем, было уже поздно. Вместо Ченгаппы, того Ченгаппы, которого она когда-то знала, был незнакомый человек с бегающими глазками картежника и оплывшей физиономией выпивохи. Нo она быстро с этим смирилась. Ибо у нее были дети, трое детей, для счастья которых, как она считала, она все это и делала. Но тогда она еще не понимала, что никакое счастье не может вырасти на несчастье других. Это понимание пришло к ней потом. Потом, когда было тоже поздно.
Лучшими плантациями в Курге владели англичане. Разве можно было себе представить реальную возможность стать хозяйкой подобной плантации? Ниламма прекрасно понимала, что ни сил, ни умения у нее для этого не хватит. Она загоняла мелкую дичь, эта же, крупная, была ей не по зубам. Но жизнь полна неожиданных поворотов, хороших и плохих. На этот раз попорот был хорошим. Индия стала независимой, англичане утратили свою прежнюю силу. И тогда кургские гончие, подобно Ниламме, дружно «обложили» их.
Англичане стали продавать плантации, и многие из них навсегда покидали землю Курга. Они делали это поспешно, боясь наступления худших времен. Поэтому условия продажи были невыгодными для бывших хозяев и несли в себе ряд преимуществ кургам. Ниламма была первой, кто понял это. Она одной из первых посмела броситься на крупную дичь, не думая о том, под силу она ей или нет. Но оказалась под силу. Результат — пятьсот акров кофейной плантации.
Когда первый угар этой победы прошел, Ниламма поняла, что это приобретение ни от чего ее не освободило. Наоборот, прибавилось много другой работы и других хлопот. Но Ниламма не пожалела об этом. Что-что, а работать она умела. Она принялась за плантацию, продолжая зорко посматривать на близлежащие земельные участки. Плантация дала ей особняки, автомобили и слуг. Она принесла с собой еще большую власть над многими людьми. Но она не вернула Ниламме ни мужа, ни детей.
Дети... Их трое и все такие разные. Но в чем-то и одинаковые.
— Keттy! Keттy! — зовет Ниламма, стоя на дорожке английского газона.
Появляется Keттy. Фигура его несколько грузновата для его двадцати двух лет. С такой фигурой ни воином, ни спортсменом не станешь. Взгляд у Keттy сонный и равнодушный, но вместе с тем где-то в его глубине таятся злобные огоньки.
— Ну, что тебе? — раздраженно спрашивает он, стряхивая пылинку с безукоризненно сшитого английского костюма.
— Ты куда собрался? — спрашивает мать.
— Я не должен отдавать тебе отчета. — Keттy явно начинает сердиться.
— Я имела в виду не это, — уступает Ниламма. — Я хочу сказать, что я еду на «остине» в Меркару.
Глаза Keттy приобретают живость.
— На «остине» поеду я, — заявляет он.
— Но... — сопротивляется мать.
— Ты слышала, что я сказал? На «остине» поеду я. В Меркару можешь ехать на джипе.
— Собирается дождь. Ехать далеко, а у джипа не в порядке обшивка. Будет течь.
— Меня это не касается! — срывается на крик Кетту. — Давно надо было починить! Я договорился с друзьями. Мне нужен «остин». Я не желаю разъезжать на джипе, как деревенский агроном или надсмотрщик. — И круто повернувшись, уходит в глубину двора, где расположены гаражи.
Мать остается стоять на дорожке, бессильно опустив руки, изуродованные тяжелой работой. У Keттy другие руки, холеные и пухлые. Руки бездельника и гуляки. Разговор окончен и возобновлять его бессмысленно. Ниламма вздыхает и зовет шофера джипа. Из ворот имения в это время выезжает «остин» и, сверкнув лаком и никелем, устремляется на шоссе.
— Кетту! — кричит Ниламма вслед «остину». Но машина даже не притормаживает.
— Вот так всегда, — говорит она печально. — Ведь он должен был сменить меня на плантации. Я ждала его с семи до десяти, а он так и не пришел. Что можно сделать с таким человеком?
Я не знаю, что можно сделать с тем, кто так и не кончил колледжа, с тем, кто не хочет работать, но хочет ездить на автомобиле и кутить в английском клубе? Ниламма, не дождавшись от меня никаких дельных соображений на этот счет, влезает в джип и уносится вслед за «остином».
Я сажусь у камина в большом зале и жду. В этом ожидании для меня есть особый смысл. Проходит час, полтора, а она все не появляется. Часы показывают 12. 12 часов дня. Наконец с лестницы, ведущей наверх, раздается:
— Доброе утро!
— Добрый день, — отвечаю я.
— Как день? — недоуменно спрашивают меня.
— День как день, — отвечаю я.
Она спускается в зал расслабленной походкой. Стройная девушка восемнадцати лет. Из-под тонких бровей на меня пристально смотрят большие черные глаза. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не скучающее, чуть брезгливое выражение лица, которое портит в ней все. Она садится в кресло и протягивает ноги к огню.
— Мы вчера все поздно вернулись, — говорит она с легким вызовом. — И отец, и я, и Кетту. Кстати, а где же трудолюбивая миссис Ченгаппа?
И я понимаю, что вчера, видимо, произошла стычка между дочерью и матерью.
— В Меркару? — удивляется Према. — Что ей там понадобилось? Эй! — вдруг громко кричит она. — Эй!
Я знаю, что слово «эй» относится к слугам, любому из них, который окажется поблизости. Имен их она не помнит. В этом нет для нее необходимости. Появляется старый слуга лет шестидесяти. Он с трудом переставляет ревматические ноги.
— Подай пепельницу! — приказывает Према. Пепельница стоит тут же, рядом, нужно только протянуть руку. Но Према не желает ее протягивать.
— Эй! — снова кричит она. Входит тот же слуга.
— Подай виски! — приказывает молодая хозяйка. Бутылка стоит на журнальном столике на расстоянии шага. Но Према не хочет делать этого шага.
Сигареты и виски. Это не для кургской женщины. Но Према себя к ним и не относит. Она соприкоснулась уже с другим миром, с тем, что лежит далеко, за океаном. Она считает себя частицей этого мира. Она проучилась целый год в колледже в Филадельфии. Из Филадельфии она привезла рассказы об особняках американских миллионеров, набор мини-юбок и привычку к сигаретам и виски. Диплома она оттуда не привезла. Заниматься было слишком скучно. Если бы можно было крикнуть старому слуге:
— Эй, подай диплом!
Но слуга этого подать не может. И диплома нет, а есть тягучие праздные дни. И эти дни надо убивать чтобы дожить до вечера, когда можно будет «встряхнуться» в английском клубе.
— Скучно мне, — говорит Према. — Скучно, понимаете? Можно что-нибудь сделать, как вы думаете?
Я не знаю, что можно сделать, потому что мне не бывает скучно. Према разочарованно смотрит на меня.
— У тебя есть какое-нибудь желание? — спрашиваю я. — Самое большое?
Према на минуту задумывается.
— Конечно, есть, — уверенно говорит она. — Белый «роллс-ройс». Весь обтекаемый и стремительный. Представьте себе, я мчусь на такой машине по этой скучной деревне — Кургу.
Я представляю. Мне это не трудно сделать. Я уже видела такое. Только был не белый «роллс-ройс», а голубая японская «тайота». И Према за рулем этой машины. Машина неслась на предельной скорости по шоссе, и я успела увидеть только упрямо сжатые губы и глаза. Их выражение я помню до сих пор. Я думаю, что такие глаза бывают у пулеметчиков, нажимающих на гашетку. Только в руках у Премы была не гашетка, а баранка. Но это было уже неважно. Она «простреливала» «тайотой» скучный и ненавистный Кург. Она сводила с ним какие-то счеты. Она мстила ему этой стреляющей скоростью.
— Выбью из миссис Ченгаппы эту машину. Вот увидите! — и непреклонно вздергивает голову.
— Према! Ты рассиживаешься здесь, а я должен с утра загорать на плантации?
Это Кумар. Старший брат. Первенец миссис Ченгаппы. Единственный из троих, кто кончил колледж. Единственный из них, кто может встать с утра и отправиться на плантацию. Там он садится в кресло около сушильни и потягивает пиво из бутылок, стоящих на бетонном помосте. Когда ему кажется, что рабочие двигаются не так, как ему хочется, он кричит на них. Потом ему это надоедает и он отправляется домом. Он — единственная надежда своей матери. Чем-то близкий ей человек. Остальные чужие.
— Бедный мальчик, — жалеет его Ниламма. — Он с утра работает на плантации. А эти все еще спят.
Эти — мистер Ченгаппа, Кетту и Према. Эти предпочитают пить пиво в зале, а не у сушильни. Какая-то невидимая линия фронта делит семью на два лагеря. С одной стороны, мать и Кумар, с другой — отец и Према с Кетту. Я почувствовала эту «огневую линию» в первые дни, но не сразу смогла понять, в чем ее смысл. Сначала мне показалось, что это конфликт между стяжателем и теми, кто равнодушен к деньгам и не утруждает себя их добычей. Потом я поняла, что ошиблась. Ни Кетту, ни Према, ни Кумар не были равнодушны к деньгам. Они их любили. За обеденным столом велись нескончаемые разговоры о деньгах. Из них я узнала, что у всех троих лежит по триста тысяч рупий на счету. Это «заначка». Я выяснила, что вопрос о наследстве еще окончательно не решен, и это их очень волнует. Каждый из них в этой скрытой борьбе сделал свою ставку. Кумар — на мать, так как считает, что, распоряжаясь полновластно плантацией, она сумеет обеспечить его лучше других. Према и Кетту поставили на отца. Ибо юридические права на его стороне. Но всем им нужны деньги, много денег. Деньги тут же, в их отчем доме, и их нельзя выпустить из рук. Труд, который лежал в изначальном моменте возникновения этих денег — не для детей Ченгаппы. Им он уже не нужен.
В этом кургском имении возник конфликт, между стяжательством и потребительством. Старый извечный конфликт. Здесь он происходил между первым поколением кургской буржуазии, заложившей своим трудом состояние, и их потомками, для которых этот труд потерял смысл. Последние уже родились в богатых домах, наполненных слугами и комфортом. Все им было дано от рождения. Они знают только огромную плантацию со множеством рабочих. Тех рабочих, которые трудятся целый изнурительный день, чтобы Према могла нежиться до двенадцати часов дня в мягкой постели, чтобы Кетту мог ездить на «остине». Им, детям Ченгаппы, бог судил только одно занятие — тратить, не считая деньги. Но и такое занятие иногда становится для них скучным...
Думала ли Ниламма, что своим трудом она породит такое? Наверное, нет. Ибо породила она это своим стяжательством. И стяжательство, нарушая природу человека, мстит породившему его. Понимает ли это Ниламма? Возможно. Но не хочет себе признаться. Такое признание будет страшным. Оно может привести к катастрофе. Этого допустить нельзя. Главное, думает она, не останавливаться. И работать, работать... Но уже не так, как она делала двадцать лет назад. А вот так.
Серое дождливое утро. Зябко и промозгло. Рваные клочья тумана, похожие на грязную вату, придают земле неопрятный вид. Джип подпрыгивает на размытой дороге, но Ниламма к этому привыкла и не обращает внимания. На ней все те же мужские резиновые сапоги, потертое пальто и простой ситцевый платок, завязанный под подбородком. Вдоль дороги меж деревьев тянутся бесконечные ряды кустов кофе. Первосортного дорогого кофе, идущего на экспорт. Ниламма зорко посматривает на этот кофе, как полководец, делающий смотр своему войску. Внутренне она уже приготовилась к бою. К бою с вражеским войском. Но — не растений, а людей. Это «войско» располагается в четырех каменных бараках, поделенных на темные каморки. Двери каморок завешаны мешковиной. Ниламма поднимается на лестницу конторы своего командного пункта и начинает ждать. «Войско» появляется в серой сетке дождя, растянувшись унылой цепочкой между кустами кофе. Не начав воевать, это «войско» уже побеждено. Но полководец их ждет, чтобы еще раз напомнить им об этом. Цепочка обреченно приближается к конторе. Ниламма нетерпеливо постукивает носком сапога о деревянную ступеньку. Ей кажется, что рабочие идут не так быстро, как ей хотелось бы. Но «военных действий» еще не открывает. Она ждет их, этих мужчин, женщин и детей. Они идут, устало опустив; руки, не отдохнувшие за ночь. Их ветхая одежда промокла под дождем, босые ноги безучастно ступают по лужам на грязной дороге.
Ниламма, как опытный стратег, ведет счет силам «противника». Надсмотрщик в тяжелых ботинках, зеленых шортах и грубошерстном свитере, обтягивающем толстый живот, подает ей конторскую книгу. В книге список всех ста пятидесяти, работающих на плантации. Теперь они стоят перед ней.
— Абрахам! — выкрикивает она своим хрипловатым голосом.
— Есть.
— Бхупеш!
— Есть!
Каждый получает свою долю выволочки. Ниламма знает, как работал каждый из них вчера. По ее мнению, большинство работали плохо. Сегодня надо заставить работать их лучше. И она начинает «обстрел». Ее слова, как пули, бьют без промаха. Шеренга понуро стоит перед ней под унылым холодным дождем. Надсмотрщик предусмотрительно держит зонтик над головой хозяйки.
— Все! — кричит Ниламма. — Идите работать!
Но люди не двигаются с места. Ниламма сразу понимает, что разбитая и побежденная армия готовится перейти в контратаку. Но, опытный полководец, она знает, как с этим справиться. Главное — не давать «противнику» времени. И она первой бросается в атаку.
— Вы что стоите! — кричит она.— Не хотите работать?
Молодой парень в изодранной рубахе делает шаг вперед.
— Госпожа! — говорит он. — Нам не дали зарплату в прошлую субботу.
— А сегодня что? Суббота? — хозяйский голос снова срывается на крик.
— Нет, — робко отвечает парень. — Не суббота.
— Тогда марш на работу, а о деньгах будем говорить в субботу! — и делает какую-то пометку в книге.
Говоривший о зарплате знает, что это за пометка. Теперь он будет уволен при первом удобном случае. Парень безнадежно машет рукой и возвращается в строй. Контратака захлебнулась. Но люди почему-то продолжают оставаться на месте, явно что-то замышляя. На это тоже нельзя давать времени. Нилама делает знак рукой надсмотрщику и шоферу джипа. Как спущенные с поводка гончие, они врезаются в толпу. Рабочие стараются уклониться от ударов и толчков. Но надсмотрщик ловко орудует длинной бамбуковой палкой.
— Идите, идите! Не стойте!
Вереница усталых людей с темными лицами нехотя тянется под дождем туда, где под клочьями тумана скрываются бесконечные ряды кофейных кустов. Ниламма на джипе догоняет их, останавливает машину и внимательно смотрит на лица проходящих мимо. На лица и глаза. Она изучает их. Глаза эти разные. Равнодушные и укоряющие, ненавидящие и печальные. В одних застыла боль, в других — глубина безнадежности. Глаза, в которых таится злоба, и глаза, в которых живут беспомощность и отчаяние. Обычные человеческие глаза, и в них отражается свое бремя. Но Ниламма не видит и не хочет видеть этого бремени. Оно ей чуждо. Оно не ее. Ее пугают только ненависть и злоба. Ей хочется, чтобы таких глаз было меньше. Пропустив рабочих, Ниламма дает знак шоферу двигаться дальше. Джип медленно, акр за акром объезжает плантацию. Работы на ней уже в разгаре. Идет порубка деревьев, которые разрослись и не пропускают солнце к кофейным кустам. Мужчины карабкаются по мокрым, скользким стволам и, цепляясь за ветви, рубят их тяжелыми тесаками. Ветви с шумом падают вниз. Они тяжелы и неудобны. Женщины в мокрых сари подбирают их и выносят на расчищенную тропинку. Тащить эти ветви трудно, и по лицам женщин течет пот, смешанный с дождем. Над работающими вьется рой мух, похожих на слепней. Но они уже не обращают внимания на этих липнущих мух. Ниламма зорко следит, чтобы ветвями не испортили кусты кофе. За этим же следят и надсмотрщики. Когда она видит, что кусту грозит опасность, она начинает кричать. Ее крик не умолкает, и от этого в ушах рабочих стоит беспрерывный звон. Девочка лет семнадцати с трудом тянет тяжелую разлапистую ветвь. Ветвь неосторожно задевает куст.
— Что ты делаешь? — кричит Ниламма. — Как ты, лентяйка, работаешь? За что я плачу тебе деньги? Чтобы ты портила кусты?
Девушка опускает ветвь. В ее глазах выражение беспомощности и беззащитности. Эти глаза подхлестывают Ниламму.
— Да тащи, что ты стоишь? — голос ее срывается и переходит в хрип.
Но у девушки, видимо, не хватает для этого сил. Она упирается босыми ногами в скользкую землю, ее острые худые плечи напрягаются, и ветвь начинает медленно сползать с куста.
— Скорей! — подгоняет ее Ниламма. — Я вычту у тебя из зарплаты, если ты мне покалечишь куст! Бездельница! Лентяйка! Ты хочешь меня обмануть? Да тебе много и трех рупий, которые я тебе плачу!
Этой девочке, измотанной тяжелым трудом, много трех рупий потому, что ее сверстнице, праздной Преме, мало ее трехсот тысяч. Потому что ее Преме нужен белый «роллс-ройс». Им здесь всем, обливающимся потом и мокнущим под холодным дождем, много трех рупий потому, что Ченгаппам мало трех миллионов. Мало. И надо больше, больше!
Выиграв очередное «сражение» и закрепив выигрыш, она отправляется в имение отдохнуть и пообедать. Но гром «сражения» еще звучит в ее ушах, еще победно горят ее глаза. И она еще продолжает кричать. На каждого, кто попадется ей в этот миг на глаза в обширном дворе с английским газоном. Слуги в этот момент прячутся, Ченгаппа запирается в зале с баром и, полагаясь на крепкий замок, открывает новую бутылку, дети расхватывают автомобили и мчатся по Кургу в разных направлениях. Но постепенно боевые трубы стихают, наступает мирная передышка, слуги и домочадцы покидают свои убежища. Ченгаппа бьет неверной рукой в обеденный гонг. И он звучит как отбой боевой тревоги. За столом она сидит безучастная и задумчивая. В ней происходит та внутренняя напряженная работа, которая обеспечит ей завтра новую победу...
Однажды в такой час во дворе появилась сухая старушка с живыми добрыми глазами. Я видела, как она сошла с проходящего автобуса. Это была мать Ниламмы. Старушка пробыла у Ченгаппов только один день. Внуки не удостоили ее вниманием, а мистер Ченгаппа даже не воспользовался ее присутствием, чтобы открыть новую бутылку. И только старый слуга обращался со старушкой трогательно и как-то очень бережно. Она посидела со всеми за столом, потом почитала журналы в большом зале и уселась в кресле около теннисного корта. Когда все разошлись по своим делам, она, зорко оглядев окрестности, сделала мне таинственный знак рукой. Я подошла.
— Ты здесь давно? — понизив голос, спросила она.
— Несколько дней.
Старушка бросила на меня сочувствующий взгляд и о чем-то надолго задумалась.
― Тебе здесь нравится? ― вспомнила она наконец обо мне.
― Не очень, — ответила я осторожно. Старушка метнула в мою сторону проницательный взгляд и улыбнулась.
— Слушай, — доверительно начала она. — Мне, например, здесь совсем не нравится. Все здесь не правится. Зачем им все это? И хотят еще больше. Все нервные, куда-то бегут. Даже с дочерью нельзя поговорить. На плантации была? — спросила она неожиданно.
— Была.
— Значит, все видела?
— Видела.
— Значит, все видела... — задумчиво повторила старушка. — Все, все видела. Я тоже это видела. — И, покачав головой, сказала: — А ведь моя дочь была умной и доброй девочкой и подавала большие надежды. Как ты думаешь, почему так получилось?
Я стала что-то говорить, но старушка, видимо, уже не слушала. Тени каких-то мыслей пробегали по ее морщинистому лбу, а сухой рот был сжат упрямо и горестно.
...Иногда вечером Ниламма снова идет на плантацию. Она направляется прямо в сушильню. Там, на бетонных площадках, лежат бледноватые зерна кофе. Главный результат и главные трофеи ее побед. Она любовно и бережно перебирает рукой зерна, как будто что не зерна, а драгоценные камни. В такие вечера она не кричит. Потом отходит к костру, садится около него и думает. В такие моменты хозяйских раздумий смолкают голоса рабочих в сушильне, люди двигаются осторожно и стараются не шуметь. Она сидит у костра и час, и два, не в силах оторваться то ли от игры огня, то ли от своих мыслей. Пламя то поднимается, то сникает. Оно мечется из стороны в сторону, и его блики скользят по резким чертам ее лица. Лица стареющей и несчастливой женщины.