Электронная библиотека Международного Центра Рерихов

Тогда, в первой Центрально-Азиатской экспедиции 1923—1928 годов, он прошел Китай по его синцзянской окраине. Остальная же часть огромной древней страны была ему незнакома. Осталась неисследованной и Внутренняя Монголия. И теперь он стремился завершить когда-то начатый маршрут. Однако обстоятельства складывались не совсем благоприятно. Но в конце концов и они были преодолены. Пришел на помощь департамент земледелия США, который интересовался засухоустойчивыми растениями, предотвращавшими эрозию почв. Департамент согласился финансировать экспедицию. Но обстановка в мире была сложной и беспокойной. Япония уже оккупировала Маньчжурию и часть Внутренней Монголии. Разрешение на въезд туда можно было получить только в Токио. Весной 1934 года такое разрешение было получено.

В июне 1934 года экспедиция через Харбин направилась к Баргинскому плато, расположенному у Хинганского хребта. Район пересекала линия КВЖД. Экспедиция старалась далеко от нее не уходить. Все время поступали тревожные сообщения о готовящейся японской агрессии. Работать было крайне трудно. Японцы следили за каждым шагом экспедиции. Но Николай Константинович и Юрий Николаевич старались не обращать на это внимания. Они проводили разведку, выясняя, какие сорта засухоустойчивых растений могут быть найдены в этом районе. И чем больше Николай Константинович этим занимался, тем больше ему не давала покоя одна мысль. Мысль о том, что пустыни — не только творения природы, но и дело рук человека.

«Поучительно видеть, — записывал он в экспедиционном дневнике, — при раскопках в Азии среди самой, казалось бы, мертвой песчаной пустыни корни когда-то бывшего могучего леса. Странно видеть, что именно в этих местах было прекрасное жилье, и остатки плетений из злаков показывают, что и здесь процветала жизнь. Старые китайские хроники и точные записи китайских путешественников описывают эти иссохшие места как живописные города и селения, процветавшие и обильные. Не будем относить эти перемены всецело к космическим сдвигам, рука человека в них поработала больше всего»¹.

Он исследовал русла высохших рек, стараясь выяснить направления подземных потоков. Он хорошо понимал, как важна вода для восстановления того, что было утрачено. «В умерших пустынях часто вам приходится слышать журчание подземных потоков, которые иногда дают повод к поверьям о подземной жизни. Нередко эти потоки загнаны под камни и гальку тоже руками человеческими, которые хищнически уничтожали растительность»².

Исследования тревожили. Он понимал, что если это случилось в прошлом, то может произойти и в будущем. К любой проблеме он подходил исторически. Исследуя прошлое, делал выводы для будущего. Земля болела. Плодородные земли превращались в пустыни. Человек был расточителен и неосмотрителен, он мало думал о будущих поколениях. Люди уничтожали леса и оставляли землю незащищенной.

И земля мстила за себя, поглощая очаги культуры, засыпая песком целые города. Культура тесно связана с землей. Одно не существует без другого. Разрушение одного ведет к гибели другого. Рерих всю жизнь защищал культуру. Теперь надо было защищать землю. Он оказался одним из первых, кто поднял тревогу. Тогда эта тревога, возможно, казалась надуманной, неактуальной. Человечество волновали иные вопросы. Политические тревоги мира несли неуверенность в завтрашнем дне. Многие тогда не могли предположить, что через несколько десятков лет эта проблема станет для всех едва ли не самой насущной. Ее назовут охраной окружающей среды. Но тогда он был одним из немногих, кто предвидел такой поворот. Он исследовал пустыню как болезнь земли. Он поставил диагноз этой болезни и предложил свой способ лечения. Это были засухоустойчивые растения, которые Рерих начал собирать на Баргинском плато Внутренней Монголии в предгорьях Хингана. «В этом смысле, — писал Николай Константинович, — степи и гоби Азии дают прекрасные материалы для изучения. На этих песчаных барханах, на бесчисленных холмах еще держится самобытная, устоявшая против всех невзгод растительность»³. Свой короткий экспедиционный дневник он назвал «Да процветут пустыни».

Японские власти выслали экспедицию с Баргинского плато, когда та вошла в район, расположенный между двумя озерами — Далай-нор и Буир-нор. Рядом были границы Народной Монголии и Советского Союза. Японские оккупационные власти не интересовала проблема процветания пустынь. Их интересовало другое. Здесь, в районе Гоби и Хингана, они готовили военные провокации против СССР и не нуждались в лишних наблюдателях. Приказ о высылке был по-военному короток и категоричен. Николай Константинович вернулся в Харбин, стараясь как-то еще спасти экспедицию. Но японские власти были непреклонны и недвусмысленно показали, что шутить они не намерены. К тому же русские эмигранты были настроены к Рериху враждебно. Его «просоветская позиция» их не устраивала. Дни пребывания в Харбине были изнурительны и неприятны. На Николая Константиновича клеветали и ему угрожали. С ним вели двусмысленные, скользкие разговоры; что-то сулили, к чему-то склоняли. Но он продержался в Харбине три месяца, пока не стало ясно, что разрешение на экспедиционные работы японцы не дадут. Дальше оставаться там было просто опасно. Рерих уехал оттуда в ноябре 1934 года, пересек Желтое море и оказался в Китае, который еще не был захвачен японцами. Теперь его надежды были связаны с Пекином. Если ему дадут там разрешение, то он сможет поработать в южной части Внутренней Монголии, там, где лежали пустыни Гоби и Алашаня.

В Пекине, как и во всем Китае, было тревожно и беспокойно. Однако разрешение на экспедицию Рериху выдали.

...У Калгана открылась Великая Китайская стена. Она тянулась по синеющим горам, уходя в бесконечную даль. Было начало весны, над стеной и горами стояло прозрачное, бледно-голубое небо. На склонах гор сквозь пожухлую прошлогоднюю траву пробивалась свежая зелень. Массивные квадратные башни шагали по вершинам, соединенные каменной лентой неприступной стены. «Когда вы выезжаете за Великую Китайскую Стену, то, сколько бы раз вы ее ни видели, всегда подымается особенное ощущение чего-то великого, таинственного в своем размахе. Только подумать, что за три века до нашей эры уже начала созидаться эта великая стена, со всеми ее несчетными башнями, зубцами, живописными поворотами — как хребет великого дракона через все горные вершины. Невозможно понять сложную систему этих стен, с их ответвлениями и необъясненными поворотами, но величие размаха этой стены поразит каждого путника, поразит каждый раз»⁴. От Калгана железная дорога уходила на запад к Бату-Халхе. На восток открывался путь, в Центральную Азию. Калган в переводе значит «ворота». Ворота в Центральную Азию. На рассвете из городских ворот уходили караваны. Тонко и хрустально звенели колокольчики. Покрикивали погонщики. Ветер с гор поднимал над городом клубы лессовой желтой пыли. И эта пыль пахла зовуще и терпко. К вечеру пыль укладывалась, и воздух становился прохладным и прозрачным. К горизонту тянулись лиловеющие горы, и последние лучи солнца алым пламенем зажигали песчаные холмы.

«Еще вдали убегает последняя ниточка поезда, но ворота уже пройдены», — записал Николай Константинович. От этих ворот они отправились к степям и пустыням Ордоса и Алашаня. «Уж так широка пустыня монгольская! Уж так необъятна степь! Уж так несчетны горы, холмы, гребни, буераки и складки, где захоронена слава!

Точно бы и пустынна ширь, а на склоне вырастет становище. Гляди, затемнели юрты или нежданно выглянул белый-пребелый монастырь, или субурган. Или засинело озерко.

Словно бы вымерла пустыня. Но скачут всадники в ярких кафтанах или в желтых курмах и красноверхих шапках. Серебром выложенные седла, не служили ли они и при Чингисе? Только где саадаки, колчаны? Где стрелы?.. Откуда же молчанье твое, пустыня прекрасная? От высоты ли твоей? От необъятности? От чистоты голубого небесного купола, от великого Тенгри, милостивого к Чингису?

Ночью горят все звездные палаты. Сияют все чудные знаки. Открыта Книга Величия. За горою полыхнул луч света. Кто там? Там кто прошел? Не Эрдени Мори?

На скалах Шара-Мурена знаки сокровища. Наран-Обо притаил камень чудесный. Везде прошел Эрдени Мори»⁵.

Первая стоянка экспедиции была сделана в Цаган-Куре, около окраинных песков Гоби. Снова началась работа трудная и напряженная. Наступало лето. Из пустыни дули раскаленные ветры. Потом лагерь переместили в Тимур-Хада, на окраину Алашаньской пустыни. Среди скал поставили три палатки. Днем скалы раскалялись от зноя, ночами гулко и медленно остывали. На лошадей нападала мошка, машины часто выходили из строя, не выдерживая трудных дорог пустыни. Время от времени поднимались песчаные бури, налетали на палатки, рвали их, стараясь снести. Днем становилось темно, тучи песка заслоняли солнце. Люди страдали от жажды и недосыпания. Ночами температура резко падала, и ветер нес снег. Степи и пустыни Внутренней Монголии были суровы, неприветливы и мало приспособлены для житья. Постепенно выяснилось, что край наполнен японскими агентами, какими-то подозрительными людьми. Лагерь по ночам приходилось охранять. Опять понадобилось оружие. Экспедиция старалась не иметь дело с японцами, проникавшими сюда. Такая встреча ничего хорошего не сулила. Вокруг бродили шайки неизвестного происхождения, ползли слухи об убийствах мирных жителей. Приходилось все время держаться настороже. Чтобы лучше себе все это представить, послушаем Н.В.Грамматчикова, который ведал в экспедиции транспортом. «Уж затемнело, с большой скоростью въезжаем в Чапсер. Граница Китая и Монголии, дальше ехать невозможно, темень хоть глаз выколи, дорога опасна. Приходится ночевать в этом пограничном селении, прилепившемся своими серенькими глинобитными фанзами к горам, с правой стороны ущелья. Шофер Сарат заезжает на один из постоялых дворов, посреди ограды пылает солома, освещая лица греющихся китайцев и монголов. Лица у всех бронзовые, красным отблеском костра поблескивают узкие, раскосые глаза.

Сарат пытливо всматривается в окружающих и вдруг, не говоря ни слова, резко дает задний ход и вылетает со двора.

— В чем дело?

— Мо байна.

Спорить не приходится, он местный житель, опытен, бывал во всяких передрягах и каким-то шестым чувством стреляного воробья чувствует это «мо байна».

Заезжаем во второй постоялый двор. Тут еще хуже, к автомобилю бросается какой-то китаец. Сарат делает крутой разворот и дает полный ход, китаец не успевает схватиться за дверцу и со страшными ругательствами остается во дворе.

«Мо байна».

Едем в третий, удается занять какой-то сарай, холодный, насквозь продуваемый ветром. Но все же есть крыша, а это большой плюс, так как если пойдет снег, то мы спасены от него.

Нашего каравана, состоящего из двух грузовиков, не видно и не слышно, где-то, видимо, отстали, может быть, заблудились, потеряли дорогу, а может быть, там, около разбитой хунхузами деревни... Лучше об этом не думать... Там наши теплые спальные мешки и пища. Мы не ели целый день, так как торопились. Все, что мне удалось достать, — это несколько крупных яиц и чайник кипятку. Достаю две охапки соломы и делаю постель для Николая Константиновича, постилая ее прямо на остаток какого-то кана. Николай Константинович укладывается на солому. Тушим свечку. Юрий Николаевич и я решаем по очереди дежурить.

— Спокойной ночи, — раздается из темноты.

То же спокойное «спокойной ночи», как и в фешенебельном отеле, тот же ровный, спокойный, ласковый голос. Никакая обстановка, никакие обстоятельства не имеют значения для Николая Константиновича. Ночь проходит спокойно»⁶.

Но экспедиция соприкасалась и с иной жизнью, той, которая шла своими неведомыми путями, оставляя после себя легенды и сказания. И опять, как тогда, в Центрально-Азиатской экспедиции, легенды и реальность сливались воедино. И легенда творила жизнь, а жизнь — легенду. От местного князя в лагерь пришел посланец и попросил, чтобы сотрудники экспедиции не трогали и не разбили камень «с медным поясом». «Камень этот двигается и появляется около священных и замечательных мест, — сказал посланец. — Здесь же, около Наран-Обо, место священное. Князь знает, что вы собираете травы и цветы. Это очень хорошо. Но не потревожьте камень, который появляется то там, то здесь. Ведь он может оказаться и на вашем пути»⁷.

И вновь здесь, в Алашаньской пустыне, прозвучала легенда, которая так широко была распространена в мире.

«В данном случае, — писал Николай Константинович, — новым оказалось то обстоятельство, что не легенда рассказывалась, но просили не нарушить камень. Значит, не сказание, но бытность самого камня жила совершенно явно и непреложно»⁸. Такой же реальностью возникла среди раскаленных песков пустыни и Заповедная Страна. Монгольский князь вел с Николаем Константиновичем и Юрием Николаевичем длительные разговоры на эту тему. В его храме висела танка Шамбалы. Здесь рассказывали о Держателях, или Махатмах, со многими подробностями. Подробности были реальными и на легенду не походили. «Иногда и в своей палатке, а то больше куда-то уезжают, и никто о Них толком не знает, из-за каких гор и куда ляжет путь. Но умные люди ждут Их, сильно ждут. А уж если пройдет слух о проезде, то повсюду как бы пролетит радость. От аила к аилу скачут гонцы. А не успеет собраться народ, Он уже и уехал. Конечно, говорят, что у Них есть и подземные ходы, но только этого никто не знает. Когда Они появляются в середине пустыни, то можно задуматься, откуда же и как совершен этот долгий безводный путь? Может прийти в голову, что где-то и есть ходы подземные. Даже находили такие долгие, долгие пещеры, и конца-краю не видно. Может быть, что-то и есть в них, но никто в этой тьме пещерной не нашел хода... Сколько раз конь заржет неведомо отчего — может быть, Их коней зачуял? Сколько раз собаки насторожатся и уйдут назад, потому пес на Них не залает. И в караванах бывает, на ночлегах. Увидит, что будто едет кто-то, а начнут слушать — ничего не слыхать. Бывает, что особый запах замечательный, как от лучших цветов, пронесется среди песков. Тоже говорят, что это от Их приближения»⁹.

Однажды в пустыне, около экспедиционного лагеря, запахло фиалками. Запах был устойчивый и определенный. Никто ничего не мог объяснить. В пустыне не было не только фиалок, но и вообще цветов, которые могли бы пахнуть. А через некоторое время около лагеря появился лама. Он разбил палатку неподалеку. К палатке потянулись со всех сторон паломники из окрестных аилов Цаган-Куре. Лама, приветливо улыбаясь, возлагал руки на их склоненные головы. Николай Константинович подолгу оставался в палатке ламы. Никто не знал, о чем они беседовали. Сам Николай Константинович об этом не написал. Грамматчиков с Чувствиным, одним из шоферов экспедиции, отрегулировали старенький автомобиль, на котором приехал лама. «Диву давались, как только на нем можно было ездить. Благо степь широка»¹⁰. Но лама ездил. Через несколько дней лама уехал. Больше в пустыне не пахло фиалками.

Палатка ламы на какое-то время отвлекла внимание монголов от юрты Николая Константиновича. Эта юрта пользовалась не меньшим уважением. Монголы называли Рериха «Ихи-Бакма» — «Великий Учитель». Сам Николай Константинович об этом никогда не упоминал. Великие Учителя о таком никогда не говорят...

Николай Константинович нанес несколько визитов местному князю. Его резиденция стояла в Бату-Халхе. Рериха привлекал не только сам князь, с которым у него установились дружеские отношения, но и развалины древнего города, неподалеку от княжеской ставки. Археология брала свое. «Само Наран-Обо, — писал Рерих, — стоит на землях князя Дархан Бейле. К северу обозначаются развалины монголо-несторианского древнего города. Кроме китайских и монгольских наслоений, в основании развалин найдутся и уйгурские начертания, да и кто знает первоначальную древность этих пустынных камней? К западу, говорят, находятся тоже развалины стана Чингис-хана. Непременно нужно побывать там. Это место, по-видимому, нигде не описано. Да и как же обошлась бы именитая монгольская округа без великого имени Чингис-хана? Там, среди каких-то развалин, виднеются и камни со знаками. Может быть, эти знаки-тамги или надписи дадут ключ к определению»¹¹.

Николай Константинович тщательно изучает развалины города в пустыне. Делает обмеры. Юрий Николаевич копирует надписи. Развалины сохранили немногое. Осталась целой только каменная черепаха, остальное лежало в руинах. Николая Константиновича привлекает больше всего слой XII — XIII веков, который нес на себе следы несторианского времени. Несторианский город связан с более ранним слоем. В какую глубь веков он уходит? И вновь размышления и предположения. «Видны гробницы-саркофаги с несторианскими крестами, которые по своим орнаментам, по белому камню, могли бы быть не только во Владимире и в Юрьеве-Польском, но и в Сан-Марко или в Вероне»¹².

Вечером, в палатке, сидя на складном стуле, Рерих писал: «Все археологические находки, единообразие многих находимых типов, наконец, детали орнамента, ритуалов и прочих бытовых подробностей показывают не только общность общечеловеческих чувствований, но и несомненные далекие сношения»¹³. Поиски истоков культур, многокрасочные шествия народов отходили куда-то на задний план. На передний выдвигалось другое. Доказать историческую закономерность, необходимость связей между странами, между народами. Эти связи уходили в глубокое прошлое и поэтому были убедительны. Он продолжал писать: «Археология, как наука, основанная на вещественных памятниках, сейчас является пособником в очень многих научных и общественных соображениях. Также и в вопросе о цене мира археология может принести много ценнейших признаков. Из давно забытых развалин, из заброшенных погребений, останков дворцов и твердынь могут быть принесены вещественные доказательства мирных международных сношений. В полуистертых надписях, в старинном иероглифе донесется сказание о том, как проникал в утлых ладьях и на истомленных конях человек в дальние страны не только в завоевательской ярости, но и в добром желании мирного обмена. Под этими сказаниями будут как бы приложены тоже вещественные печати, скреплявшие мирные человеческие договоры»¹⁴. Археология является пособником... Именно здесь ему стало это ясно. Он взглянул на науку, которой он так долго занимался, по-иному. У нее появилась еще одна грань. Грань, которая так необходима, когда грозно и неотвратимо надвигалась Война. Он расправил затекшие ноги и вышел из палатки. Черный полог ночи простирался над беспредельностью степи. Там, где край полога соприкасался с горизонтом, невидимый, лежал в развалинах древний город. Из пустыни дул холодный пронизывающий ветер. Несколько снежинок опустилось ему на руку… Он понимал, что эта Монгольская экспедиция для него будет последней. И может быть, поэтому работал более неутомимо и напряженно, чем делал это всегда. «Неутомимо и напряженно» — понятия растяжимые. Чтобы постичь их истинную суть, надо видеть, как это происходило. В Монгольской экспедиции было немало свидетелей его труда. Грамматчиков писал о тех днях: «Послеобеденный час; жара — 160 градусов Фаренгейта. Весь лагерь, расположенный посреди раскаленных скал, не движется. Точно умер, засох от этого раскаленного пекла. Даже монгольские привычные кони сбились под деревом и стоят неподвижно, только хвостами помахивают, силясь отогнать мошкару. Люди или неподвижно сидят и пьют горячую воду, или лежат, силясь заснуть.

Николай Константинович, сидя на складном кресле или под деревом, или в юрте, работает...

Воет страшный ветер, подымает тучи желтого песка, сдвигает, перевертывает юрты, изредка начинает падать перемешанный с песком снег. Холод проникает в каждую щель. Закутавшись сидят члены экспедиции, стараясь согреться у печки. Николай Константинович под вой ветра диктует статью о чем-то высоком, прекрасном, добром.

С ревом несется по пустыне машина, пробегая милю за милей, идя к нужной цели. Несется час, два, десять, пятнадцать, семнадцать часов подряд. И шоферы и пассажиры утомлены. Засыпали по нескольку раз, просыпались, сидя старались расправить затекшие члены, согреться. Все мчались и мчались в туманную даль. Тяжки монгольские дороги — редко, редко попадается коротенькая прямая, а потом опять начнет дорога выписывать вензеля, машину кидает из стороны в сторону, подлетает она на ухабах, с воем ползет по глубоким пескам, взбирается на горы, летит по долинам. Николай Константинович бросает несколько слов. По его словам видишь, что он и тут работает. В этой гонке по степям ни на минуту не прерывается его мысль.

Тихо в лагере, на небе мерцают звезды, все спит. Только мерные шаги часового раздаются в этой тишине ночи. Наступает время смены, подходит сменяющий, при свете звезд кажущийся каким-то серым, неясным.

— Ну как, все благополучно?

— Все ладно.

Подошедший кивает головой на юрту Николая Константиновича:

— Спит?

― Нет.

Один шагает по лагерю, чутко прислушиваясь ко всем ночным звукам пустыни, другой отправляется спать. Через два часа новая смена.

— Спит?

― Нет.

Только под самое утро слышно ровное дыхание спящего человека. Начальник экспедиции кончил работать. А с восходом солнца он уже выходит из юрты — здоровый, свежий, бодрый»¹⁵.

Он действительно работал, не теряя ни минуты. Вел экспедиционные исследования, писал очерки, рисовал.

То, о чем он писал, всегда было тесно связано с жизнью. Из этой жизни он черпал мысли для своих очерков. Незначительные факты, с точки зрения других, обретали в его глазах иное, глубокое значение и нередко служили отправной точкой для глубоких обобщений. Забарахлила машина. Механик «потерял искру». Об этом сказали Николаю Константиновичу. В конце дня Николай Константинович диктовал очерк о том, что происходит с человеком, потерявшим искру духа.

Рисовал он на ходу. Так было в Центрально-Азиатской экспедиции. Так было и в Монгольской. Он не обременял себя громоздкими принадлежностями, которые необходимы художнику. Он был художником походного типа. Техническая сторона его работы была облегчена до минимума. Но результат этой работы был максимальным, далеко превосходившим возможности обычного художника.

«Мне представлялось, — вспоминает Грамматчиков, — что такой великий художник должен иметь при себе целый арсенал художественных приспособлений: мольберты, эскизники и прочее... Оказалось совсем по-другому. Едем на машине. Чувствин ведет, я рядом с ним как запасной. Николай Константинович, Юрий Николаевич и Моисеев на заднем сиденье. Николай Константинович во время пути вдруг просит Михаила остановиться. Выходит из машины, выхожу и я. Николай Константинович быстро осматривает местность. Вынимает из кармана небольшой кусочек картона, похожего на крышку от какой-то коробки, небольшой кусочек карандаша. Несколько минут работы. У каждой местности, пейзажа есть что-то свое, неповторимое. Настроение, дух — трудно определить, что это такое. Первый раз, когда я смотрел, как Николай Константинович наносит на картонку линии карандашом, то, к своему удивлению, увидел, что там присутствует и «это». Несколько линий — контуры гор, всего несколько штрихов! Запечатлено все: конфигурация, настроение. Потом из этого, вероятно, возникнет полотно»¹⁶.

Экспедиция подходила к концу. Из Америки шли тревожные известия. Один из американских дельцов и партнеров Рериха, Луис Хорш, обманным путем завладел пакетом акций, принадлежавших Нью-Йоркскому музею Рериха. Финансовая база Института Гималайских исследований оказалась существенно подорванной. Надо было возвращаться в Индию, в Кулу. За год экспедиционных работ было сделано немало. Маршрут, который прошла экспедиция по Внутренней Монголии, включал Хинганский хребет, пустыню Гоби, Ордос и Алашань. Этот маршрут, по которому еще не ходили русские путешественники, дополнил путь, пройденный Центрально-Азиатской экспедицией. Во время Монгольской экспедиции были проведены археологические исследования, собраны ценные старинные рукописи. Экспедиция обнаружила около 300 видов засухоустойчивых трав. Ее коллекция пополнилась лекарственными растениями и семенами. В сентябре 1935 года все экспедиционное имущество было погружено на пароход, отходивший от Шанхая.

Я так подробно остановилась на последней экспедиции Рериха потому, что мы знаем о ней много меньше, чем о Центрально-Азиатской. Кроме того, значительная часть очерков, опубликованных в «Листах дневника», была написана Николаем Константиновичем именно на ее маршруте. И наконец, она несла не меньшую эволюционную нагрузку, нежели более длительная Центрально-Азиатская экспедиция. Та и другая, инициаторами которых выступили Учителя Рерихов, были тесно связаны с эволюционными процессами, происходившими в XX веке на Планете Земля. В той и другой как бы воплотилось то эволюционное действо, которое должно было повлиять на ход Космической эволюции, по «коридору» которой шло человечество.

Обе экспедиции несли в себе концепцию и основные идеи Живой Этики и реализовывали их на практике. Эти же идеи нашли свое отражение в очерках Николая Константиновича, написанных им в эти годы и позже. Не представляя себе, хотя бы вкратце, основных эволюционных положений Живой Этики, или Агни Йоги, мы не сможем понять, ради чего писались «Листы дневника», и будем не в состоянии постигнуть те основные направления Космической эволюции человечества, которые четко сформировались в XX веке. Представляя собой богатый комплекс разнообразных проблем, тесно связанных друг с другом, «Листы дневника» являют собой уникальный пример того, как в каждой из этих проблем мысль философа и художника нашла свое эволюционное русло, несмотря на различие уровней исследуемого материала, будь то космическая высота или бытийная рутина нашей зачастую приземленной жизни.

1 Рерих Николай. Священный Дозор. Харбин, 1934. С. 92-93.

2 Там же. С. 93.

3 Рерих Николай. Священный Дозор. Харбин, 1934. С. 94.

4 Рерих Николай. Листы дневника. М.: МЦР, 1995. Т. I. С. 288.

5 Рерих Николай. Листы дневника. М.: МЦР, 1995. Т. I. С. 301.

6 Грамматчиков Н.В. Воспоминания о Н.К.Рерихе. Архив П.Ф.Беликова.

7 Рерих Николай. Листы дневника. М.: МЦР, 1995. Т. I. С. 609-610.

8 Там же. С. 610.

9 Там же. С. 322.

10 Грамматчиков Н.В. Воспоминания о Н.К.Рерихе. Архив П.Ф.Беликова.

11 Рерих Николай. Листы дневника. М.: МЦР, 1995. Т. I. С. 531.

12 Там же. С. 547.

13 Там же. С. 568.

14 Рерих Николай. Листы дневника. М.: МЦР, 1995. Т. I. С. 570.

15 Грамматчиков Н.В. Воспоминания о Н.К.Рерихе. Архив П.Ф.Беликова.

16 Грамматчиков Н.В. Воспоминания о Н.К.Рерихе. Архив П.Ф.Беликова.