ИЗ ПРОШЛОЙ И НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ РУССКОГО ИСКУССТВА

Доклад в С.-Петербургском Обществе Архитекторов

В прошлом году я уже имел случай в этом же собрании указывать на печальное положение многих наших памятников художественной старины; единственным следствием всех этих взываний и писаний что же было? – только получение писем из разных городов России с выражением сочувствия и с многими указаниями на новые разрушения и новую гибель памятников. Больше никаких последствий не было. Наши охранители старины в разговорах о самых ужасных разрушениях только пожимают плечами и, в лучшем случае, выражают сочувствие. И в этом чувствуется, как навсегда порывается связь наша с древностью; и отходим мы вперед или в сторону – затрудняюсь сказать.
В синодик прошлого сообщения можно прибавить еще несколько имен.
Нынешнем летом мне пришлось видеть еще несколько обломков прошлого; я был на тихом верхнем плесе Волги в Калязине, Угличе и некоторых монастырях. Светлым впечатлением было пребывание в Калязине; там смывают новейшую плохую стенопись и бережно восстанавливают старинные фрески; фрески очень хорошие, в подбор лучшим образцам Ярославля. Я думал, что реставраторы и остановятся на смывке и бережно сохранят все вновь открытое, но меня испугали: мастера говорили, что нужно исправить некоторые пятнышки. Это страшно – уже многие вещи этими пятнышками запятнаны навсегда. Нашим мастерам не под силу проникнуть в сущность старого украшения.
В Угличе дело росписи обстоит худо: в церквах и монастырях остались небольшие уголки нетронутые. Поистине, замечателен там Воскресенский монастырь. Белой великой грудою развалился он среди зеленой площади; пережил и ограду, и кладбище. Ржавеет, расползается в трещинах. А мы ждем какого-то чуда самопоновления! Не шучу.
Мне приходилось говорить со сторожем. Он говорил: “У нас Владычица поновляется”. – Кто же поновляет? – “А как кто? Она сама поновляется”. – Как? – “А как временами краска пропадает, через год она сама начинает выступать”. – В этих нехитрых словах было что-то бесконечно злое. Правда, лишь чудом можно спасти многие красоты нашей старины, нашего художества... Может быть вся чудная стенопись выступит со временем сама? Не знаю, а что и знаю, то почти в полной мере направлено против искусства. И что значат вздохи наши против бодрой деятельности исказителей? Воскресенский монастырь давно уже лишен прихода и отписан к духовному училищу; восстановить его трудно, так как на это потребуются громадные суммы. В теплой церкви за трапезной еще сохранились отличные царские врата, но около них все древнее уже истреблено и лишь малыми отрывками приходится выхватывать первоначальную красоту. Не хватает средств поддержать красивое, но испортить что-нибудь – на это средства всегда найдутся. И здесь, в проходе между теплой церковью и трапезной, сколком Белой Палаты Ростова сложили изразцовую печь. Сложили эту печку на проходе из церкви в трапезную и одною этою вставкою сразу погубили весь смысл конструкции превосходных храмин. С каким чувством работали наши предки, а теперь искажают именно все лучшие места их труда, и трудно уже приблизиться к картинам даже недалекого прошлого, даже XVII века.
Насколько трудно судить о былой картине древностей наших, можно представить по характерному происшествию с Саввин-Сторожевским монастырем под Звенигородом. Через Святые ворота, где проходил на богомолье Тишайший Царь, вы входите на большой монастырский двор: посреди его стоит древний храм Саввы. Царь и свита входили в громадную арку и потом выходили во двор в маленькие двери чуть не в 1,5 человеческого роста? Показалось мне это странным. Оказывается, что во времена Николая Павловича, когда монастырь пришел в запустение, вместо того, чтобы реставрировать нижний этаж, просто засыпали его землей. Пострадал этим эффектный двор монастырский, и первоначальный замысел создателя изменился.
Другой интересный памятник, который мне пришлось видеть, – Иверский монастырь на Валдае. Замечательное, красивое место на Валдайских озерах. И верится, почему Никон возлюбил это место, так близкое природе Севера. Легко можно представить, что строителем руководило непосредственное чувство любви к природе. Ничто не могло напоминать так Никону скит на северном озере, где выросла, окрепла и научилась мечтать и мыслить эта сильная душа. Свой монастырь он строил для себя, как заботливый хозяин. План выработан по образцу Иверо-Афонского монастыря, и сделано все хозяйственно и щедро. Опять приходится вырывать незначительные кусочки, где бы не очень бросалось в глаза позднейшее. Великолепен Никоновский корпус, выстроенный патриархом для своих остановок. Я хотел войти в него и меня поразили странные крики и шум; доброжелательный монах остановил меня: “Не ходите туда; там у нас Кавказ. Мы там прячем самых буйных и пьяных”. Опять горестное совпадение! Именно в самом любимом уголке монастыря, где Никон проникался глубочайшими думами, именно этому дому придано теперь омерзительное назначение. Многое можно сказать о монастырях, но скучно перечислять все ужасы. Слишком мало можно указать отрадного. Можно, конечно, говорить и об ужасах, если бы это к чему-нибудь вело, если бы кто-нибудь в силу таких соображений возревновал о памятниках, и не казенным постановлением, а могучим призывом к общественному мнению, которое одно только и может охранить наши святыни. Но ничего подобного не слышно. По-прежнему стыдно подумать и о Западе, и о Востоке. Старина в Германии и в других странах; в чем сравнится она с нашим сплошным несчастьем! В наших специальных кругах, я знаю, некоторые готовы помочь, но дальше маленького специального круга везде равнодушие, и нет такого ругательства, нет такой мольбы, чтобы двинуть льды эти. Чем же это объяснить?
И вдруг предо мной вырос страшный призрак: да ведь нами вовсе утрачивается значение искусства. К искусству мы стали относиться, как к чему-
то другому, как к науке, может быть, или чему другому, но не как к искусству относились в древности, когда оно действительно входило в самую глубину жизни, чувства, верований, т. е. всего, что утрачено нами. И из этого следуют наши беды искусства, и в таком положении мы долго оставаться не можем. Вместе с этим мелькало оправдание; может быть мы в медленном шаге не дошли до такого развития, может быть, мы идем правильно и это все впереди? История и примеры других народов только быть может зовут нас вперед и оглянуться нам некуда. В этой надежде захотелось оглянуться назад, и вспомнил я скромные строки Стоглава, Соборные постановления и указы Тишайшего Царя, и почувствовал, что и здесь нет нам оправдания.
Наши цветы искусства растут не от этих красивых корней. Не буду пересказывать старинные строки. Не нарушу прелести старинного письма. В степенном слоге нельзя выкинуть ни строчки, ни буквы, так они характерны, так образны. Каким же хочет видеть Стоглав художника? “Подобает быть живописцу смиренну, кротку, благоговейну, не празднослову, не смехотворцу, не сварливу, не пьяницы, не грабежнику, не убийцы, но ипачеж хранить чистоту душевную и телесную со всяким опасением; не могущим же до конца тако пребыти по закону женитесь и браком сочетатися и приходите ко отцем духовным и во всем извещатись и по их наказанию и учению жита в посте и молитвах и воздержании со смиренномудрием, кроме всякого задора и безчинства...” Какие строгие, суровые рамки, и что же взамен этого. “Аще которые нынешние мастера живописцы тако обещавшися учнут жити и всякия заповеди творити и тщание о деле Божий имети и царю таких живописцев жаловати, а святителям их бречи и почитати паче простых человек”. Это утверждение красной линией проходит по всему Стоглаву. Каждый живописец, чтобы сделаться таким, должен пройти известную санкцию. “И аще кому открывает Бог такое рукоделие, и приводит того мастер ко святителю”. Уже в то переходное время, когда мы оторвались от Византийского искусства, во время перехода к Северу, мы получаем известие о высоком положении художника и чувствуется желание повысить это положение. “Высшим духовным властям, архиепископам и епископам поручается везде испытывать мастеров иконных и избравшие кийждо их во всем пределе живописцев нарочитых мастеров да им приказывати надо всеми иконописцы смотрити, чтобы в них худых и безчинных не было. А сами епископы смотрят над теми живописцы, которым приказано и брегут таковаго дела накрепко... А вельможам и простым человекам тех живописцев во всем почитати”.
Из того, что говорит Стоглав, можно подумать, что это все относится к иконописцам, но следует понимать, что так говорилось вообще о художниках. И понятие иконописца ни в чем не разнится от понятия художника.
Посмотрите, какое к ним было отношение при Алексее Михайловиче, когда созданием иконного терема при дворце получилось как бы образование Академии, строго обставленной разными указами. Кроме разделения на жалованных и кормовых и на три статьи, иконописцы иконного терема разделялись по роду занятий на знаменщиков (рисовальщиков), лицевщиков (писавших лица), долицевщиков (писавших ризы и палаты), травщиков (пейзаж), златописцев, левкасщиков, терщиков. В круг занятий иконописцев Оружейной палаты кроме иконописи входило составление планов городов, рисунков для гравирования, работа для денежного двора, “а на кормовом дворе доски прянишныя писали и кадки яичные травами писали и столы травами писались, решетки и шесты, а также прорезные доски (для царевича), болванцы, трубы, печи” и т. д.; составление смет, сколько надо было материалу и сколько человек и во сколько времени могли окончить работу; прием красок, надсмотр за работами (хотя главный надсмотр поручался иногда стольнику и дьяку) и разбор новых иконников на статьи, и производство им испытания. Насколько ценились отзывы царских изографов, можно видеть из того, что при расписании Грановитой палаты Симон Ушаков с товарищами сказали, что “Грановитыя палаты вновь писать самым добрым письмом прежняго лутче и против прежняго в толикое время малое некогда; к октябрю месяцу никоими мерами не поспеть для того: приходит время студеное и стенное письмо будет не крепко и не вечно”. И работы начались на следующий год. Нет, это не подначальные серые иконописцы, а художники в широком смысле. Вот как в золотое время старого искусства заботились об уровне искусства и преследовали неискусных мастеров. Столичные иконописцы, имея пред собою образцы и учителей, могли не выходить из рамок, начертанных для живописцев еще Стоглавом и свято поддерживавшихся и впоследствии, но в захолустье весьма понятно, что художники не могли так строго соблюдать традиции, и подобные отступления доходили до сведения царя, вызывая его указы. “В 1668 г. стало ведомо Великому Государю, Царю и Великому Князю Алексею Михайловичу..., что на Москве и его городах и слободах, и в селах, и в деревнях объявились многие (неискусные) живописцы и от неискусства воображение святых икон пишут не против древних преводов и тому их неискусному учению многие последуют и у них учатца, не разсуждая о воображении святых икон. А которые иконописцы начертанию и иконнаго воображения искусны и прежних мастеров иконнаго воображения преводы у себя имеют и от тех учение не приемлют и ходят по своим волям, якож обычай безумным и во разуме неискусным. К тому же в некоторой веси Суздальскаго уезда, иже именуется село Холуй и того села Холую поселяне неразумеющие почитания книг божественнаго писания дерзают и пишут святые иконы безо всякаго разсуждения и страха, их же честь святых икон по божестенному писанию не первообразное восходит. А те поселяне от своего неразумия то воображение святых икон пишут с небрежением. И В. Государь, ревнуя поревновах о чести святых икон, указал отписать в патриарший разряд, чтобы Великий Господин Святейший Иосаф, Патриарх Московский и всея Руси, благословил и указал на Москве и во градех воображение святых икон писати самым искусным иконописцам, которые имеют у себя древние преводы и то со свидетельством выборных иконописцев, чтобы неискусен иконного воображения не писал, а для свидетельства на Москве и во градех выбрать искусных иконописцев, которым то дело гораздо в обычай, а которые неикусны иконнаго художества и тем воображение святых икон не писать. А которые иконописцы живут в Суздальском уезде в селе Холуй и тем иконописцам впредь воображения святых икон не писать же и о том и о всем послать грамоты из Патриарша разряду”.
Не подумайте, что иконописное дело застывало в мертвенном каноне и не было споров, как писать – нет, споры были. “Где указано лики святых писать смутно и темно? Кто посягнется юродству, будто темноту и мрак паче света почитать следует?...” Или: “Многие от (мастеров) пишут таковых же святых угодников, как и они сами: толстобрюхих, толсторожих, и руки и ноги, яко стульцы у кажнаго”.
Какое должно было быть проникновение и подъем при иконописной работе. Можно представить, какой был экстаз художника! Худо ли работали люди в таком экстазе, можно проверить только по нереставрированной живописи храма: впечатление остается высоким до сказочности. Насколько равномерно возрастали требования к искусству, интересно сопоставить предписание о письме икон Стоглавого Собора и Собора 1667 г.; из этого сравнения видно, насколько развилась жизнь и расширились задачи искусства. В постановлениях Стоглава читаем: “и с превеликим тщанием писать образ Господа Нашего Иисуса Христа и Пречистыя Его Богоматери и Святых пророков... по образу и по подобию и по существу, смотря на образ добрых иконописцев. И знаменовати с добрых образцов”. Собор Алексея Михайловича требует: “... да (иконы) лепо, честно, с достойным украшением, искусным разсмотром художества пишемы будут, воеже бы всякаго возраста верным, благоговейная очеса си на тя возводящим к сокрушению сердца, ко слезам покаяния, к любви Божий и Святых его угодников, к подражанию житию их благоугодну возбуждатися и предстояще им мнети бы на небеси стояти себе пред лицы самых первообразных”... Когда я стоял в храме Иоанна Предтечи, Ярославля, вспомнились слова этого соборного постановления. Высокая атмосфера окружала это красное дело.
Можно много привести красивых примеров.
Можно указать на щедрое жалованье, которое получали живописцы, даже по дворянским спискам верстаемые. Как дорожили мастерами добрыми местные власти, как защищали мастеров цари и патриархи. Но как апофеоз высокого отношения к художникам прочитаем окружную грамоту 1667 года:
“Яко при благочестивейшем и равноапостольном царе Константине и по нем бывших царех правоверных церковницы, велею честью почитаеми бяху, со сигклитом царским и прочиими благородными равенство почитания повсюду приимаху, тако в нашей царстей православной державе икон святых писателие тщаливии и честнии, яко истинные церковнаго благолепия художницы, да почтутся всем прочим председание художником да восприимут и тростию или пером писателем, да предравенстуют; достойно бо есть от всех почитаемыя хитрости художником почитаемым быти. Почтежеся образо творения дело от Самого Бога, егда во Ветхом завете повеле ангельская лица в храм си и под киотом завета вообразити. Приять честь в новой благодати от Самого Христа Господа, егда изволих лице свое на обрус Авгарю царю без писания начертати; почтеся от Святых Апостолов, ибо Святый Евангелист Лука святыя иконы писата. Почтеся от всея православныя кафолическая церкве, егда на седьмым Вселенском соборе иконам святым должное утвердися поклонение, почтеся и от ангел святых, ибо многожды сами святыя иконы Божием написаху повелением, яко во святой великой лавре Киево-Печерской, вместо иконописца Алимпия Святаго и иногда многащи. Непреобидимо и пренебрегаемо сие православное рукоделие и от начальствующих в мире во вся предтекшие веки бяше: не точию бо благородных чада, гонзающе праздножительства и бездельнаго щапства, многошарною любезно труждахуся кистью: но и сам ем златый скипетр держателем изряднейшая бываше утеха, кистию и шары различноцветыми художеств хитроделием Богу истеству подражати. Кто бе в древнем Риме преславный он Павел Емилий, его же похвалами вся книги историческия исполнишася: сей взыска в Афинах Митродора иконописца, крупно и философа, во еже бы научите юныя си кромешному преславных побед своих начертанию. Коль славный род Фабиев Римских сих праотец Фабий неменьшую похвалу стяжа иконною кистью, яко прочие мечем и копием острым. А гречестие премудрие законопологателие толь честно сие судиша быти художество яко же завет им положити, да никто от раб или пленник иконнаго писания вдан будет изучению, но точию благородных чада и советничии сынове тому преславному навыкнуть художеству. Толико убо от Бога от церкве и от всех чинов и веков мира почтеннаго дела художницы в ресноту почитаеми да будут; первое же чести им пристойныя место да имать знаменатель искуснейший та же иконописателие искуснейшие, потом прочию по своему чину. Сим тако быти хотящим в нашей православного царствия державе не изменно выну узаконяем и повелеваем подражающе узаконению благовернаго Государя Царя и В. Кн. Иоанна Васильевича, всея России Самодержца, в Стоглав воспоминаемому в главе 43, да о честных и святых иконех и конописателех вся вышереченная в сей грамоте нашей царстей ен преступно хранима и блюдома будут выну...”
Но Царские непреступные грамоты мы преступили и наше церковное искусство утопает в непросветных буднях: теперь большинство наших церквей наполняется случайными разнородными работами, которые, в лучшем случае, наполняют нас рассеянностью вместо проникновения, – это очень важное дело: теперь на очереди стоят серьезные религиозные вопросы, и отношение к религиозной живописи, которое теперь существует у нас, не может оставаться; требуется дать нечто более красивое, более ценное. Выход нужен. Посмотрите в древних храмах. Где вы найдете иконы древние, написанные в случайных тонах? Их писали разные лица, но как они умели объединиться в одной идее! Как они согласно расположили декоративные пятна! А у нас что же выходит? Иконная живопись самая распространенная, но ею занимаются от несчастья те, которые не имеют других заказов... С каждым днем растет число несчастных в искусстве; мы слышим о всевозможных резких проявлениях: кто-то застрелился, кто-то повесился... Это, конечно, отдельные факты, без которых искусство не может прожить, но в настоящее время эти случаи увеличиваются через меру. Художественная промышленность? Казалось бы, при таком несчастном положении искусства не в нее ли уйти? Но и ее положение остается невыясненным; многие занимающиеся ею не понимают значения художественности: мы даже стремимся создать особое сословие художественных промышленников и создаем какую-то обидную недосказанность в этом сословии..., но прерываю. Хотя я и предупреждал нашего почтенного председателя, что, показывая этюды, буду говорить об очень старом во всех отношениях и хотел бы видеть все сказанное давно уже использованным большою публикою, но боюсь, как бы в этих сетованиях не перейти опять к бесцельным жалобам.
Если меня спросят, что в данную минуту следует сделать в нашей жизни искусства? Я не знаю; верней – не смею надеяться на обновление нашей художественной жизни. С чего видимого начать? Может быть следует прежде приняться за наши периодические выставки, которые, кроме немногих жизненных – Союза и молодых товариществ, пришли к полному безразличию. Может быть нужно хотя бы отчасти вернуться к тому времени, когда спокойно, любовно творили, как примитивы, сознавая проникновение искусством, его интимность.
Нужна художникам возможность развернуться и в широких декоративных задачах.
Как ни странно, современный Запад ближе к старой Руси, чем мы в настоящем нашем положении: там чувствуется потребность искусства государством, а у нас нет и намека на это. Если бы у нас захотели украсить какие-нибудь общественные здания, университет, думу, суд и т. п., если бы художники предложили это сделать даже даром, то и тут, вероятно, поставят такие условия, что художники будут готовы лучше приплатить, лишь бы отказаться от своей непростительной затеи. Но перемена предстоит: так равнодушно, так мертво нельзя относиться к искусству, как относится к нему теперь наше общественное мнение. Мне говорят, что теперь не время об этом говорить, что минута неудобна, когда общие интересы так далеки от искусства. Но ведь война и смута пройдут, и с особой яркостью выступят мирные интересы и интерес к искусству будет самый большой. И к этому времени нужно близким искусству выяснить всю боль дела и подготовить общественный голос. Нечего говорить, как велика при этом могла бы быть задача общества зодчих. При ясном сознании такой задачи, при хотя бы некоторой преданности искусству, зодчие, входя в будни обстановки, могли бы дать толчок общественному мнению. Но, ужасно сказать, далеко назад отступает общественное мнение и разрушением зданий Московского Университета, и созданием дома Елисеева на Невском Петербурга, и тысячами примеров, о которых должно быть не только “Слово”, но “и Дело”. Об этих вопросах, как бы они ни были, к стыду, общеизвестны, необходимо говорить и писать. А если кто-нибудь найдет возможным убедить меня, что дело нашего искусства вовсе не так плохо, скажу искреннее спасибо. Мне, художнику, много приятнее говорить о торжестве искусства, нежели о его несчастье. И старая Русь не должна быть нам таким сплошным укором.

1905