Юэчжи и гунны

С.Г. Kляшторный
доктор исторических наук, профессор,
Санкт-Петербургский филиал ИВ РАН,
Санкт-Петербург

В своих изданных и еще не опубликованных работах Ю.Н.Рерих не раз возвращался к одной из самых трудных и острых проблем древней истории Центральной Азии — так называемой «тохарской (юэчжийской)» проблеме или, иными словами, проблеме древнего индоевропейского наследия в глубинах Азиатского материка.

Юэчжи (юечжи), могущественный племенной союз центральноазиатских кочевников, известен под этим именем только из китайских источников, описывающих события, происходившие в степи, по периметру северокитайских государств, в III—II вв. до н.э. Но к этому времени юэчжи уже были давними обитателями Внутренней Азии — «данные об юечжах, усунях и сэ (саках) свидетельствуют о том, что эти племена продвинулись далеко на восток (юечжи до провинции Ганьсу) задолго до III в. до н.э., скорее всего, не позже VII— VIвв. до н.э.» [3, с. 80].

Хотя Сыма Цянь располагает коренную территорию юэчжей в конце III в. до н.э. «между Дуньхуаном и Циляныпанем», т. е. севернее Наныпаня, в юго-западной части провинции Ганьсу, более широкий анализ источников позволил Кадзуо Еноки утверждать, что здесь находились лишь основные центры юэчжей, привязанные к древней трансазиатской торговой трассе. Реальная власть юэчжийских вождей и расселение их племен распространялись тогда на большую часть Монголии, Джунгарии, Тянь-Шань, где они соседствовали с усунями, а также на Тарим-ский бассейн и верховья Хуанхэ.

Глухие и неясные сведения о юэчжах и их стране появились в Китае еще в доханьской литературно-историографической традиции. В несколько иной иероглифической транскрипции (юйши, юйчжи) этноним упоминается уже в трактате «Гуаньцзы» (V—IV вв. до н.э.) как название народа и страны, где в горах добывают нефрит.

Позднее китайские комментаторы текста объяснят, что «юйши есть название северо-западных варваров» [22, с. 316]. Страна Юйчжи упоминается в другом древнекитайском трактате — «Повествование о Сыне Неба My». Трактат, записанный на бамбуковых дощечках, был найден в 279 г. до н.э. в разграбленной княжеской могиле вместе с летописью «Бамбуковые анналы», доведенной до 299 г. до н.э. [6, с. 354—363]. Страна Юйчжи, согласно той реалистической части маршрута путешествия Сына Неба Му которая в точности соответствует маршруту похода чжаоского государя Улинь-вана (правил в 325—299 гг. до н.э.), находилась в пяти днях его пути к западу от нынешнего горного прохода Яньмэньгуань, на севере Шаньси, восточнее излучины Хуанхэ. Упоминается она в связи с «Нефритовой горой». Китайские транскрипции юйши, юйчжи и юэчжи адекватно передают одну и ту же исходную форму этнонима [24].

Другой аспект юэчжийской проблемы — этнолингвистическая идентичность носителей этого имени. Столь крупные исследователи древней Внутренней Азии, как Намио Эгами и Кадзуо Еноки, вслед за Г.Хэлоуном, решительно связывают юэчжей со скифо-сакской этнокультурной общностью [22, с. 316; 18, с. 227— 232]. Не менее распространена и другая позиция, согласно которой юэчжи являются тем самым народом, который в античных и индийских источниках именуется тохарами. Такая идентификация серьезно подкреплена текстами середины и второй половины I тысячелетия н.э., обнаруженными в Восточном Туркестане, и связывает юэчжей с тохарами Таримского бассейна, говорившими и писавшими на диалектах архаичного индоевропейского языка (тохарский А и тохарский Б) [4, 1967, с. 106—118]. Опыт реконструкции этапов продвижения тохаров на восток и возможных тохаро-китайских языковых связей, предложенный Э.Пуллиблэнком, основательно подкрепляет гипотезу о тождестве юэчжей с тохарами [19, с. 9—39; 20, 154—160].

Более определенное суждение об этнолингвистической принадлежности юэчжей, казалось бы, возможно получить в результате анализа тех языковых материалов, которые представлены памятниками среднеазиатских потомков юэчжей, создателей Кушанской империи. Благодаря эпиграфическим и нумизматическим находкам выяснилось, что кроме греческого и санскрита в кушанской официальной языковой практике использовался иранский язык, несомненно связанный с территорией древней Бактрии и получивший название «бактрийского» [9, с. 312—313]. Какой же язык принесли в Бактрию предки кушан, юэчжи-тохары? По мнению В.А.Лившица, речь может идти только о «сакском диалекте кушан» [8, с. 48], прямо связанном с хотано-сакскими диалектами Восточного Туркестана. Сакский язык кушан, подобно языку парнов в Парфии, исчез в результате ассимиляции пришельцев местной иранской средой [там же]. Напротив, В.В.Иванов не исключает тохарской принадлежности первоначального языка тохар-кушан, имея в виду тохарский диалект Кучи [5, с. 19-20].

Вместе с тем именно В.В.Иванов сформулировал гипотезу об этнической неоднородности юэчжийского племенного союза, в который «на определенном этапе наряду с тохарами входили и восточно-иранские племена» [5, с. 17]. Учитывая, что во II в. до н.э. отнюдь не все юэчжи покинули Внутреннюю Азию (согласно китайским источникам, в Ганьсу и Восточном Туркестане остались «малые юэчжи»), В.В.Иванов допускает «факт откочевки на запад, в Среднюю Азию, именно восточно-иранского компонента этого(юэчжийского. — С.К.) племенного объединения, пользовавшегося, наряду с другими, также этнонимом тохар» [5, с. 17].

Тезис об этнополитической неоднородности юэчжийского племенного союза получил неожиданное подтверждение в результате петроглифических находок в Юго-Западной Монголии, где на скалах ущелья Цагангол (Гобиалтайский аймак), среди наскальных рисунков, помещался комплекс тамговых знаков [2, с. 69—73]. Б.И.Вайнберг исследовала возможные связи цагангольских тамг и показала их единство по начертанию и происхождению с весьма специфической группой тамг Средней Азии и Причерноморья — с тамгами на монетах царей Хорезма, Согда и Бухары, а также с сарматскими тамгами [там же]. Еще ранее ею было установлено, что родственные династии Согда, Бухары и Хорезма II—I вв. до н.э. вышли из среды кочевых племен, принимавших участие в разгроме Греко-Бактрии, но вместе с тем они никак не были связаны с кушанской династией [1, с. 146—154]. Б.И.Вайнберг именует их «юэчжами дома Чжаову». Именно с этим «домом», согласно китайским источникам, связаны все правящие «дома», созданные юэчжами к северу от Бактрии.

Очевидно, что та ветвь юэчжийских племен, тамги которой зафиксированы в Гобийском Алтае, а позднее — в Согде, Бухаре и Хорезме, не была идентична южной кушанской группе юэчжей. По своим генетическим связям северные юэчжи тяготели к сарматским племенам Казахстана и Приуралья, аналогичные цагангольским тамги которых зафиксированы для III—I вв. до н.э. (о сарматских связях юэчжей см. также: [10, с. 194—195]). Цагангольский комплекс тамг свидетельствует о расселении в Юго-Западной Монголии, по крайней мере в пределах Монгольского и Гобийского Алтая, «во второй половине I тыс. до н.э. группы иранских племен» [2, с. 71]. Тем самым именно цагангольские тамги надежно подтверждают гипотезу о юэчжийской принадлежности «пазырыкцев», выдвинутую С.И.Руденко, и, более того, об их сарматских (восточноиранских) связях.

Этнополитическое разделение юэчжийских племен и их «владетельных домов» во II-I вв. до н.э. на северную и южную группы отражает распад, после тяжелых военных поражений конца III в. до н.э., юэчжийского (тохарского) многоплеменного объединения, создавшего до того во Внутренней Монголии архаичную кочевническую империю, во главе которой стоял единый правитель и которая располагала войском до ста тысяч конных воинов [23, с. 119—120]. Об этом периоде юэчжийской истории Сыма Цянь пишет: «В прежние времена (юэчжи) были могущественны и с презрением относились к сюнну» (цит. по пер.: [7, с. 237]).

Изображения гуннов из погребального комплекса Хо Цюйбина

(прорисовка и эктампажу З.Такачу).

Более того, гунны (хунны, сюнну) находились в политической зависимости от юэчжей, понуждавших их посылать сыновей шаньюя заложниками ко двору правителя юэчжей. Последним таким заложником был Маодунь, который, став шаньюем, нанес юэчжам первое военное поражение и вторгся на их коренные земли в Восточном Туркестане. Но лишь через несколько десятилетий наследник Маодуня, «сюннуский шаньюй Лаошан убил правителя юэчжей и сделал из его головы чашу для питья» [7, с. 237]. После 165 г. до н.э. начался великий исход большей части юэчжей на запад.

Таким образом, и прямо и косвенно китайская историография свидетельствует о долгой истории гунно-юэчжийских войн, о двух периодах в истории гунно-юэчжийских отношений. До конца III в. до н.э. юэчжи имели явное военно-политическое превосходство над гуннами («с презрением относились к сюнну»), которого они лишились на рубеже III—II вв. до н.э [25].

Когда и где стали возможными первые контакты между юэчжами и гуннами? Сыма Цянь упоминает сюнну в связи с их набегами на царство Чжао (403—222 до н.э.). Царство Чжао занимало южную часть провинции Хэбэй, восточную часть провинции Шаньси и земли к северу от Хуанхэ до Хэнани [14, с. 124]. Под контролем Чжао находились земли севернее Ордоса, столь ценимые кочевниками монгольских степей. Для противодействия им было создано несколько военных округов. Главным противником Чжао на севере и стали гунны. В середине III в. до н.э. командовал этими округами самый опытный полководец Чжао — Ли My. В течение многих лет он противостоял гуннам и даже нанес тяжелое поражение самому шаньюю. Лишь в 244 г. до н.э. он был отозван с границы [13, с. 259—260].

Много раньше на территории Внутренней Монголии, близкой к Ордосу появились юэчжи, что засвидетельствовано и археологически. Как показала Эмма Банкер, только с юэчжами можно соотнести многочисленные находки во Внутренней Монголии блях с изображенными на них сценами борьбы мифических хищников, вполне пазырыкского облика, хорошо датируемых IV в. до н.э. [16, с. 99—116; 17, с. 41—74]. Юэчжи вели активную военную политику не только на западе от Алтая, о чем свидетельствуют некоторые «трофеи» пазы-рыкских вождей, но и на далеком востоке Великой Степи. Здесь они встретились с очень несхожими по внешнему облику племенами.

Были ли гунны монголоидами? Антропологически подтверждаемая материалами из гуннских погребений Монголии, эта монголоидность принималась с той оговоркой, что «ни изображений, ни описаний наружности гуннов и дунху мы не имеем» [11—12, с. 177]. В отношении гуннов эта оговорка, однако, не вполне корректна. Имеется вполне убедительный иконографический материал, позволяющий найти изобразительный контекст ликам на подвесках пазырыкской узды.

В 121 г. до н.э. император У-ди назначил прославленного воина Хо Цюйбина «военачальником сильной конницы», которая должна была подавить гуннов на их же территории. Действия Хо Цюйбина были столь успешны, что, несмотря на свою скорую кончину (117 г. до н.э.), он сумел нанести гуннам невосполнимые потери. Особенно прославила его победа над гуннами у гор Цилянь, на земле «малых юэчжи». Над могилой Хо Цюйбина «был насыпан холм, по форме напоминающий гору Цилянь» [14, с.94].

А на мраморе гробницы были вырезаны барельефом несколько групп его противников и сцены триумфа. В 1936 г. Венгерский антрополог Золтан Такач посетил погребальный комплекс Хо Цюйбина и снял эстампажные копии той группы, которая носила название «Кони топчут сюнну». В 1938 г. эстампажи и прорисовки были опубликованы Такачем в Пекине [21, с. 275—277], но великолепный иконографический материал остался вне внимания исследователей. Между тем результаты работ Такача имеют эталонное значение, и мы пользуемся случаем использовать его рисунки именно в этой функции.

Модели человеческих голов на пазырыкской узде (по С.И.Руденко)

Иконографические изображения гуннов из гробницы Хо Цюйбина наиболее близки к загадочным ликам на пазырыкской узде [см. 11—12] — те же признаки монголоидности: выдающиеся скулы, низкий лоб, толстые губы, короткий приплюснутый нос, борода и торчащие вверх прямые жесткие волосы. Таким образом, имеются все основания утверждать, что позолоченные головы на пазырыкской узде, украшавшие парадный убор коня одного из юэчжийских вождей, — это головы убитых им воинов-гуннов, из черепов которых были сделаны золоченые чаши, свидетельство жестоких гунно-юэчжийских войн IV—III вв. до н.э. В ходе этих войн, надолго задержавших западную экспансию гуннов, юэчжи создали во Внутренней Азии свою кочевническую империю и, по оценке Сыма Цяня, «достигли расцвета». Свидетельством гегемонии юэчжей в Великой Степи, когда юэчжийские князья, похороненные на Алтае, сражались далеко на востоке ради власти «над народами, натягивающими лук» [14, с. 43], и стала пазырыкская узда. Прошло менее двух веков, и на Алтае утвердились новые владыки Великой Степи, сделавшие золоченые чаши из черепов вождей своих прежних сюзеренов — юэчжей.



Литература и примечания

1. Вайнберг Б.И. Некоторые вопросы истории Тохаристана в V—V вв. // Буддийский культовый центр в Кара-тепе в Старом Термезе. М., 1972.

2. Вайнберг Б.И., Новгородцева Э.А. Заметки о знаках и тамгах Монголии //

История и культура народов Средней Азии. М., 1976.

3. Грантовский Э.А. О восточноиранских племенах кушанского ареала // Центральная Азия в кушанскую эпоху. Т. П. М., 1975.

4. Иванов В.В. Языковые данные о происхождении Кушанской династии и

тохарская проблема // НАА. № 3.

5. Иванов В.В. Тохары // Восточный Туркестан в древности и раннем сред-

невековье. М., 1992.

6. Кравцова М.Е. «Жизнеописание Сына Неба My». Вопросы и проблемы //

ПВ. 1992. Вып. 2.

7. Крюков М.В. Туркестан в III в. о н.э. — VI в. н.э. // Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. М., 1988.

8. Лившиц В.А. К открытию бактрийских надписей на Кара-тепе // Буддийские пещеры Кара-тепе в Старом Термезе. М., 1969.

9. Лившиц В.А. Кушаны: письменность и язык // Центральная Азия в

кушанскую эпоху. Т. I. М., 1974.

10. Мандельштам A.M. Происхождение и ранняя история кушан в свете археологических данных // Центральная Азия в кушанскую эпоху. Т. I.

11. Руденко С.И Культура населения Горного Алтая в скифское время. М. -Л., 1953.

12. Руденко С.И. Культура населения Центрального Алтая в скифское время. М.-Л., 1960.

13. Сыма Цянъ. Исторические записки. Т VII. / Перевод с китайского Р.В.Вяткина. М., 1996.

14. Таскин B.C. Материалы по истории сюнну. М., 1968. Вып. 1.

15. Таскин B.C. Материалы по истории сюнну. М., 1973. Вып. 2.

16. Bunker Е. Significant changes in iconography and technology among ancient China's north-western pastoral neighbours (IV— I В. C.) // Bulletin of the Asia Institute. Vol. 6 (1992) Bloomfield Hills.

17. Bunker E.C. Ancient Bronzes of the Eastern Eurasian Steppes. New York, 1997.

18. Enoki K. The Jueh-chie-Scythians identity. A hypothesis // International Symposion on history of Eastern and Western Cultural contacts. Tokyo, 1959.

19. Pulleyblank E.G. Chinese and Indo-Europeans // Journal of the Royal Asiatic Society, 1966.

20. Pulleyblank E.G. The Wusun and Saka and the Jueh-chie migration // Bulletin of the School of Oriental Studies. 1970. Vol. 33.

21. Takacs Z., de. On the Hsiung-nu figure at the tomb of Huo Ch'u-ping // Monumenta Serica, t. Ill, fasc. 1. Peiping, 1938.

22. Haloun G. Zur Uetsi Frage // ZDMG. 1937. Bd. 91.

23. Hulsewe A.F.P. China in Central Asia. Reiden, 1979.

24. Консультация С.Е.Яхонтова, которому автор обязан подробным ком-ментарием приводимых сведений.

25. О возможном происхождении и истоках кульуры сюнну см. работы С.СМиняева.