АКАДЕМИЯ ХУДОЖЕСТВ
Сколько чувств будило здание Академии. Музей, скульптуры, темные коридоры, а там внутри и школа, связанная со многими именами... Удастся ли попасть туда?
Летом 1893 года работа с И.И.Кудриным в музее Академии. Перерисованы все головы, которые ставятся на экзамен. "Не увлекитесь тушевкой, — учит Кудрин, — главное, покажите, как строите".
На экзамене — голова Антиноя. Сделал, что мог. Прихожу узнать. В вестибюле встречает Новаренко и начинает утешать: "Не в этом — так в будущем году".
"Неужели провал?" — "В списке нет вас". Но тут же стоит швейцар академии Лукаш (мы его очень любили) и укоризненно усовещает Новаренко: "Чего смущаете, раньше, чем говорить, прочли бы список". Принят, и даже хорошо!!!
Головной класс — профессора Лаверецкий и Пожалостин. На ближайшем экзамене перевод в фигурный. Там Чистяков и Залеман. Чистяков за Аполлона перевел на следующем экзамене в натурный. А сам во время работы как закричат: "У вас Аполлон-то француз: ноги больно перетонили!"
В натурном — Виллевальде, всегда в форменном фраке, всех хвалящий. Помню, как один расхваленный им академист получил на экзамене четвертый разряд. Пошел жаловаться: "Как же так, профессор, вы так хвалили?" — "Ну что ж, у других еще лучше было". За эскиз "Плач Ярославны" я получил первый разряд. Тогда же эскизы: "Святополк Окаянный", "Пскович", "Избушка пустынная", "На границе дикий человек", "Пушкари", "Вече"...
Старая Академия кончилась. Пришли новые профессора. Встала задача: к кому попасть — к Репину или к Куинджи? Репин расхвалил этюды, но он вообще не скупился на похвалы. Воропанов предложил: "Пойдем лучше к Куинджи". Пошли. Посмотрел сурово: "Принесите работы". Жили мы близко — против Николаевского моста — сейчас и притащили все, что было. Смотрел, молчал. Что-то будет? Потом обернулся к служителю Некрасову, показал на меня и отрезал коротко: "Это вот они в мастерскую ходить будут". Только и всего! Один из самых важных шагов совершился проще простого. Стал Архип Иванович учителем не только живописи, но и всей жизни. Поддержал в стремлении к композиции. Иногда ругал, например за "Поход", а потом говорил: "Впрочем, не огорчайтесь, ведь пути искусства широки — и так можно!"
"Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украина звенит песнями. По Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи, и как грибы вырастают города... Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное... летит под песни ямщиков", — говорит Гоголь о русской песне. Теми же словами можно сказать и о всех областях русского искусства.
Еще недавно любовались мы "Словом о полку Игореве", украшенным превосходными миниатюрами палехских и мстерских мастеров. А ведь было время, и еще на нашем веку, когда этих мастеров не считали чем-то серьезным. Тоже себе, иконописцы! Но стоило открыть дверь этому народному сокровищу, и получились отличные вещи. Кто знает искусство русских самобытных кустарей, тот знает, какой неисчерпаемый кладезь творчества и воображения заключен в народных глубинах. За время школьной деятельности мне пришлось встретиться со многими самоучками. Всегда радуюсь, что на собственном опыте пришлось удостовериться, как даровит народ. Стоит лишь открыть доступ к истинному художеству, и дарования вспыхивают в прекрасных образах.
В этом году петербургская Академия художеств празднует 175-летие своего существования. Каждый из нас, прошедших академическую учебу, добром помянет свои школьные годы. Как таинственно-зовуще было само здание Академии, предшествуемое на Неве сфинксами и окруженное по всей набережной Васильевского острова такими историческими зданиями, как Горный институт — с одной стороны, Меншиковские палаты, университет, Биржа — с другой стороны.
От самого своего основания — от времен екатерининских, до Дашковых, от Шуваловых, от наследий гениального Ломоносова — стены Академии вместили и Боровиковского, Левицкого, Кипренского, Венецианова, Брюллова и всю знаменательную группу передвижников. Нельзя сказать, чтобы Академия отвращала от себя, ибо имена Репина, Куинджи, Маковских, Матэ, Шишкина, Дубовского и всех, имена которых остались в истории русского искусства, — все эти мастера так или иначе прошли через Академию или около Академии. Среди рисунков в Академии, на стенах классов, можно было видеть целое собрание лучших русских художников; даже такие новаторы, как Врубель, оставили свои памятки на стенах натурного класса.
Нашему поколению пришлось ознакомиться с двумя эпохами Академии. Мы начали работу при старых профессорах, вроде Виллевальде, Шамшина, Подозерова, Лаверецкого, Пожалостина, и при нас, на наших глазах, совершилась реформа. Пришли передвижники. Можно было свободно избрать себе руководителя, и традиционный академизм, о котором так много говорилось, сменился свободою работы.
Из всех старых профессоров удержался лишь П.П.Чистяков. В нем было много от природного учителя. Своеобразие суждений и выражений привлекало и запоминалось. Но все мы спешили скорей перейти из натурного класса в мастерскую. Труден был выбор между Репиным и Куинджи не только потому, что один был жанрист, а другой пейзажист, но по самому характеру этих мастеров. Создалась легенда о розни между репинцами и куинджистами. Но, в сущности, этого не было. У Репина были Кустодиев, Грабарь, Щербиновский, Стабровский. Почему нам, бывшим у Куинджи, ссориться с ними? У нас — Пурвит, Рущиц, Рылов, Химона, Богаевский, Вроблевский — каждый был занят своей областью.
В составе профессоров Академии происходили обновления. Пришли Ционглинский, Кардовский и Самокиш. Пришли затем Е.Лансере, Щусев, Щуко. Среди членов-любителей были такие доброжелательные собиратели, как граф Голенищев-Кутузов, Тевяшов, Дашков...
Старое академическое крыло держалось М.Боткиным. О нем можно бы написать целую книгу. У него были и неприятные черты, но зато он был страстный собиратель. Знал Александра Иванова, Брюллова, Бруни, был свидетелем той "римской" группы, о которой всегда занимательно слышать. Конечно, наша группа, а особенно "Мир искусства" были ненавистны Боткину. Но такая борьба неизбежна. Бывали и такие диалоги. Встречаю Боткина, выходящего с выставки "Мира искусства". Он бросает мне: "Все сжечь!" — "Неужели все?" — "Все". — "И Серова?". — "И Серова". — "И Врубеля?" — "И Врубеля". — "И Александра Бенуа?" — "И Бенуа". — "И мои?" — "И ваши, и ваши нужно сжечь!" Боткин вскидывает руками и спешит дальше. Уж эти аутодафе! До чего они полюбились от самых древних времен! Но эта "сожигательская" группа в Академии художеств была в значительном меньшинстве.
Московская группа была представлена внушительно: Суриков, братья Васнецовы, Виноградов. Таким образом соревнование Москвы и Питера уравновешивалось. Кондаков, Айналов и Жебелев представляли, так сказать, профессорскую группу по истории искусства. Представители семьи Бенуа вносили культурное влияние. Конечно, такие [...], как Дягилев, в Академию не могли попасть, и это было жаль: ведь именно такие пламенные деятели могли вносить особенное оживление в деятельность Академии.
Такая работа могла иметь огромнейшее культурное значение. Кроме самой Академии, в ее ведении находился ряд художественных школ. Из них Киевская (Мурашко), Одесская, Харьковская и другие представляли собой крупные художественные центры. По всем необъятным просторам могли быть раскинуты целые множества очагов искусства. Сколько утончения вкуса, сколько истинного отечествоведения могло бы быть легко посеяно даже в самых отдаленных областях. Конечно, жаль, что так называемые художественно-промышленные школы находились в ведении Министерства торговли и промышленности, вне касания художественных центров. С давних времен мы пытались бороться против этого бюрократического разделения. Наш постоянный девиз "искусство едино" не получал чиновных признаний. Между тем какое замечательное художественно-культурное единение могло бы состояться! Где же можно провести черту между искусством и художественной промышленностью?
Почему пуговица, вышедшая из мастерской Бенвенуто Челлини, должна быть не художественным произведением, а отвратительная олеографическая картина будет претендовать на высокое искусство?
Деление может быть лишь по качеству, безразлично из какого материала создано произведение. О таких предметах трудно было спорить и в Академии художеств и в Министерстве торговли и промышленности. А со временем с любовью вносятся в музеи как картины и скульптура, так и художественные иконы и превосходные, вполне художественные изделия кустарей.
В далеких Гималаях мне, конечно, весьма трудно следить за всеми русскими художественными изданиями последних лет. Но все же, кроме превосходно изданного "Слова о полку Игореве", мы получили хорошие книги о переписке знаменитых мастеров, а также прекрасные монографии Юона, Петрова-Водкина, два тома, посвященных Репину, и в последнее время автобиографию Грабаря. Все книги имеют много цветных воспроизведений, и многие из них отличного качества. Самый текст обработан весьма серьезно, а библиографический материал собран весьма тщательно. Кроме этих больших изданий, нам пришлось видеть и целую серию общедоступных школьных книг, вроде прекрасно написанной биографии Бородина. Таким образом, и школьный возраст может знакомиться с выдающимися русскими деятелями.
В Школе Общества поощрения художеств, кроме разнообразных мастерских, мы вводили также и хоровое пение, и очень хотелось обогатить программу введением и музыки. Ведь художественные дарования развиваются так своеобразно! [...]
Теперешний юбилей Академии художеств должен быть не только памятным днем прошлому, но и праздником для будущего русского искусства. Среди всего великого и необычайного пусть Академия художеств не будет похожа на всякие Академии, но пусть явится деятельным и живым рассадником для всех народных дарований.
Летом 1893 года работа с И.И.Кудриным в музее Академии. Перерисованы все головы, которые ставятся на экзамен. "Не увлекитесь тушевкой, — учит Кудрин, — главное, покажите, как строите".
На экзамене — голова Антиноя. Сделал, что мог. Прихожу узнать. В вестибюле встречает Новаренко и начинает утешать: "Не в этом — так в будущем году".
"Неужели провал?" — "В списке нет вас". Но тут же стоит швейцар академии Лукаш (мы его очень любили) и укоризненно усовещает Новаренко: "Чего смущаете, раньше, чем говорить, прочли бы список". Принят, и даже хорошо!!!
Головной класс — профессора Лаверецкий и Пожалостин. На ближайшем экзамене перевод в фигурный. Там Чистяков и Залеман. Чистяков за Аполлона перевел на следующем экзамене в натурный. А сам во время работы как закричат: "У вас Аполлон-то француз: ноги больно перетонили!"
В натурном — Виллевальде, всегда в форменном фраке, всех хвалящий. Помню, как один расхваленный им академист получил на экзамене четвертый разряд. Пошел жаловаться: "Как же так, профессор, вы так хвалили?" — "Ну что ж, у других еще лучше было". За эскиз "Плач Ярославны" я получил первый разряд. Тогда же эскизы: "Святополк Окаянный", "Пскович", "Избушка пустынная", "На границе дикий человек", "Пушкари", "Вече"...
Старая Академия кончилась. Пришли новые профессора. Встала задача: к кому попасть — к Репину или к Куинджи? Репин расхвалил этюды, но он вообще не скупился на похвалы. Воропанов предложил: "Пойдем лучше к Куинджи". Пошли. Посмотрел сурово: "Принесите работы". Жили мы близко — против Николаевского моста — сейчас и притащили все, что было. Смотрел, молчал. Что-то будет? Потом обернулся к служителю Некрасову, показал на меня и отрезал коротко: "Это вот они в мастерскую ходить будут". Только и всего! Один из самых важных шагов совершился проще простого. Стал Архип Иванович учителем не только живописи, но и всей жизни. Поддержал в стремлении к композиции. Иногда ругал, например за "Поход", а потом говорил: "Впрочем, не огорчайтесь, ведь пути искусства широки — и так можно!"
"Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украина звенит песнями. По Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи, и как грибы вырастают города... Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное... летит под песни ямщиков", — говорит Гоголь о русской песне. Теми же словами можно сказать и о всех областях русского искусства.
Еще недавно любовались мы "Словом о полку Игореве", украшенным превосходными миниатюрами палехских и мстерских мастеров. А ведь было время, и еще на нашем веку, когда этих мастеров не считали чем-то серьезным. Тоже себе, иконописцы! Но стоило открыть дверь этому народному сокровищу, и получились отличные вещи. Кто знает искусство русских самобытных кустарей, тот знает, какой неисчерпаемый кладезь творчества и воображения заключен в народных глубинах. За время школьной деятельности мне пришлось встретиться со многими самоучками. Всегда радуюсь, что на собственном опыте пришлось удостовериться, как даровит народ. Стоит лишь открыть доступ к истинному художеству, и дарования вспыхивают в прекрасных образах.
В этом году петербургская Академия художеств празднует 175-летие своего существования. Каждый из нас, прошедших академическую учебу, добром помянет свои школьные годы. Как таинственно-зовуще было само здание Академии, предшествуемое на Неве сфинксами и окруженное по всей набережной Васильевского острова такими историческими зданиями, как Горный институт — с одной стороны, Меншиковские палаты, университет, Биржа — с другой стороны.
От самого своего основания — от времен екатерининских, до Дашковых, от Шуваловых, от наследий гениального Ломоносова — стены Академии вместили и Боровиковского, Левицкого, Кипренского, Венецианова, Брюллова и всю знаменательную группу передвижников. Нельзя сказать, чтобы Академия отвращала от себя, ибо имена Репина, Куинджи, Маковских, Матэ, Шишкина, Дубовского и всех, имена которых остались в истории русского искусства, — все эти мастера так или иначе прошли через Академию или около Академии. Среди рисунков в Академии, на стенах классов, можно было видеть целое собрание лучших русских художников; даже такие новаторы, как Врубель, оставили свои памятки на стенах натурного класса.
Нашему поколению пришлось ознакомиться с двумя эпохами Академии. Мы начали работу при старых профессорах, вроде Виллевальде, Шамшина, Подозерова, Лаверецкого, Пожалостина, и при нас, на наших глазах, совершилась реформа. Пришли передвижники. Можно было свободно избрать себе руководителя, и традиционный академизм, о котором так много говорилось, сменился свободою работы.
Из всех старых профессоров удержался лишь П.П.Чистяков. В нем было много от природного учителя. Своеобразие суждений и выражений привлекало и запоминалось. Но все мы спешили скорей перейти из натурного класса в мастерскую. Труден был выбор между Репиным и Куинджи не только потому, что один был жанрист, а другой пейзажист, но по самому характеру этих мастеров. Создалась легенда о розни между репинцами и куинджистами. Но, в сущности, этого не было. У Репина были Кустодиев, Грабарь, Щербиновский, Стабровский. Почему нам, бывшим у Куинджи, ссориться с ними? У нас — Пурвит, Рущиц, Рылов, Химона, Богаевский, Вроблевский — каждый был занят своей областью.
В составе профессоров Академии происходили обновления. Пришли Ционглинский, Кардовский и Самокиш. Пришли затем Е.Лансере, Щусев, Щуко. Среди членов-любителей были такие доброжелательные собиратели, как граф Голенищев-Кутузов, Тевяшов, Дашков...
Старое академическое крыло держалось М.Боткиным. О нем можно бы написать целую книгу. У него были и неприятные черты, но зато он был страстный собиратель. Знал Александра Иванова, Брюллова, Бруни, был свидетелем той "римской" группы, о которой всегда занимательно слышать. Конечно, наша группа, а особенно "Мир искусства" были ненавистны Боткину. Но такая борьба неизбежна. Бывали и такие диалоги. Встречаю Боткина, выходящего с выставки "Мира искусства". Он бросает мне: "Все сжечь!" — "Неужели все?" — "Все". — "И Серова?". — "И Серова". — "И Врубеля?" — "И Врубеля". — "И Александра Бенуа?" — "И Бенуа". — "И мои?" — "И ваши, и ваши нужно сжечь!" Боткин вскидывает руками и спешит дальше. Уж эти аутодафе! До чего они полюбились от самых древних времен! Но эта "сожигательская" группа в Академии художеств была в значительном меньшинстве.
Московская группа была представлена внушительно: Суриков, братья Васнецовы, Виноградов. Таким образом соревнование Москвы и Питера уравновешивалось. Кондаков, Айналов и Жебелев представляли, так сказать, профессорскую группу по истории искусства. Представители семьи Бенуа вносили культурное влияние. Конечно, такие [...], как Дягилев, в Академию не могли попасть, и это было жаль: ведь именно такие пламенные деятели могли вносить особенное оживление в деятельность Академии.
Такая работа могла иметь огромнейшее культурное значение. Кроме самой Академии, в ее ведении находился ряд художественных школ. Из них Киевская (Мурашко), Одесская, Харьковская и другие представляли собой крупные художественные центры. По всем необъятным просторам могли быть раскинуты целые множества очагов искусства. Сколько утончения вкуса, сколько истинного отечествоведения могло бы быть легко посеяно даже в самых отдаленных областях. Конечно, жаль, что так называемые художественно-промышленные школы находились в ведении Министерства торговли и промышленности, вне касания художественных центров. С давних времен мы пытались бороться против этого бюрократического разделения. Наш постоянный девиз "искусство едино" не получал чиновных признаний. Между тем какое замечательное художественно-культурное единение могло бы состояться! Где же можно провести черту между искусством и художественной промышленностью?
Почему пуговица, вышедшая из мастерской Бенвенуто Челлини, должна быть не художественным произведением, а отвратительная олеографическая картина будет претендовать на высокое искусство?
Деление может быть лишь по качеству, безразлично из какого материала создано произведение. О таких предметах трудно было спорить и в Академии художеств и в Министерстве торговли и промышленности. А со временем с любовью вносятся в музеи как картины и скульптура, так и художественные иконы и превосходные, вполне художественные изделия кустарей.
В далеких Гималаях мне, конечно, весьма трудно следить за всеми русскими художественными изданиями последних лет. Но все же, кроме превосходно изданного "Слова о полку Игореве", мы получили хорошие книги о переписке знаменитых мастеров, а также прекрасные монографии Юона, Петрова-Водкина, два тома, посвященных Репину, и в последнее время автобиографию Грабаря. Все книги имеют много цветных воспроизведений, и многие из них отличного качества. Самый текст обработан весьма серьезно, а библиографический материал собран весьма тщательно. Кроме этих больших изданий, нам пришлось видеть и целую серию общедоступных школьных книг, вроде прекрасно написанной биографии Бородина. Таким образом, и школьный возраст может знакомиться с выдающимися русскими деятелями.
В Школе Общества поощрения художеств, кроме разнообразных мастерских, мы вводили также и хоровое пение, и очень хотелось обогатить программу введением и музыки. Ведь художественные дарования развиваются так своеобразно! [...]
Теперешний юбилей Академии художеств должен быть не только памятным днем прошлому, но и праздником для будущего русского искусства. Среди всего великого и необычайного пусть Академия художеств не будет похожа на всякие Академии, но пусть явится деятельным и живым рассадником для всех народных дарований.
1937